Глава 31
Ксеркс послал из Афин гонца с царской почтой, чтобы в письме известить Атоссу и Аместриду о своей победе.
Царскую почту придумал и устроил Кир. Она являлась истинным чудом Персидского государства. Почтовые дворы были организованы по-военному, и разделяло их небольшое расстояние. И на каждом из них гонца уже ожидали свежие и осёдланные лошади.
Конный гонец с почтовой сумкой на боку спешился, снял с себя сумку. Ожидавший его гонец накинул лямку через плечо и вскочил в седло готовой уже лошади. Растворившись в облаке пыли, сменный гонец поскакал к следующему двору.
Вот таким образом царские письма проделали путь из Афин в Сузы за четырнадцать дней.
Атосса и Аместрида прочли вслух полученные послания, оказавшиеся практически одинаковыми:
«Боги Персии послали нам победу. Афины в наших руках. Враги повсюду отступают. Потери их нельзя и сосчитать. Великие сокровища достались нам. Наши потери пустячны. Бог Персии не оставит нас своим попечением». Подпись: «Ксеркс, Царь Царей».
И царицы и княгини уже заучили такие письма наизусть. Однако весть, доставленная письмами на сей раз, — весть о захвате Афин — была намного весомее, чем извещение о том, что с помощью персидского бога прорыт канал сквозь гору Афон или захвачен тот или иной ничтожный городишко, расположенный во Фракии или Фессалии. Афины! Разве это не ключ ко всей Элладе?
— Итак, война кончается, — решила Пармис, и Фаидима сделала такой же вывод.
Артозостра радостно проговорила:
— Я получила письмо от Мардония. Высочайшая матерь Атосса! Хочешь ли ты, чтобы я прочла его вслух?
И царицы и княгини, рассевшиеся широким кружком на своих кушетках вокруг Атоссы, неразлучной с хлыстом, и Аместриды, не отходившей от ткацкого станка, на котором она ткала золотую мантию для Ксеркса, принялись читать друг другу полученные ими письма.
Ксеркс не стал писать о том, что Леонид сорвал тиару с его головы.
Приближалась осень, и с галереи уже доносился аромат персикового варенья и засахаренных груш.
Глава 32
Благодаря настойчивости афинян флот Эллады оставил мыс Артемизий и направился к Саламину, возле которого встал на якоря. Женщины и дети бежали из Афин на Саламин, в Трезен, на Эгину. Предсказание исполнилось. Священный змей, обитавший в храме Афины на Акрополе, более не ел положенных ему медовых пирожков, и это свидетельствовало о том, что сама богиня оставила посвящённый ей город.
Пелопоннесцы, которым надлежало защитить лежавшую между персами и афинянами Беотию, думали лишь о том, чтобы спасти самих себя, а посему возводили стену поперёк Коринфского перешейка.
Ксеркс приближался. А с ним подступала судьба. У берегов Саламина — под ясным летним небом, свидетельствовавшим о том, что и небо и боги равнодушны к постигшему Афины несчастью, находился греческий флот. Там было шестнадцать триер из Спарты, сорок из Коринфа, пятнадцать из Сикиона, десять из Эпидавра, пятьдесят из Трезена, три из Гермионы — все корабли Пелопоннеса. Самую великолепную часть флота составляли сто восемьдесят афинских кораблей. Эгинцы прислали двадцать четыре быстрых гребных судна. Если не считать этих мелких судёнышек, три сотни и сорок восемь триер покачивались на синих волнах у берегов Саламина в узком проливе между этим островом и горой Эгалеос.
Навархи собрались вокруг Эврибиада.
Прибыл афинский вестник.
— Варвары в Афинах, — объявил он.
И сразу началось смятение. Многие предлагали отплывать без промедления, другие склонялись к тому, что ещё можно постоять на защите Коринфского перешейка. Смятение парализовало даже самых храбрых: ведь Афины, к которым они не испытывали любви — из-за ревности, вызванной возвышением этого города, — теперь были полностью сокрушены судьбой.
— Персы приложили факел ко всей Аттике, — доложил вестник. — Горят Феспии и Платеи.
— Прошло только три месяца с того дня, как персы перешли Геллеспонт, — возроптали начальники кораблей.
И греческие племена принялись укорять друг друга. Каждое возлагало вину на прочих.
— Афины покинуты, — продолжил вестник. — Лишь несколько стариков засели на Акрополе за деревянной стеной, считая, что таким образом исполняют пророчество пифии.
В басовитом ропоте голосов уже слышалось отчаяние.