7
В девятом вспыхнул дружный хохот.
Любопытные малыши заглядывали в дверь и столбенели на пороге.
— Вот уморушка! — стонал, упав животом на парту, Игонин; скаля румяный белозубый рот, ядреным жеребячьим гоготом захлебывался Красноперов; даже Михеев зашелся в беззвучном, зажатом где-то внутри смехе — при этом он трясся всем телом, и лицо у него было такое, будто он плачет.
Витька Лихачев, изнемогая, мотал курчавой головой; он еле выдавил в три приема:
— Бугров, а меня... в свою дивизию... запишешь?..
Раскаленные струи смеха хлестали в багровый лоб Клима. Он стоял у стены, по-бычьи нагнув голову, и не мог шевельнуться, не то что говорить. Он бы говорил, он бы возражал и спорил, если бы с ним спорили, но все просто смеялись, и смеялись не зло, а скорее добродушно... И это было самое страшное.
Только Егоров сидел на подоконнике, болтал ногами и, как отличный эстрадный комик, сохранял полную невозмутимость. Свой номер исполнил он с блеском!
Он опоздал на два урока, явился к началу большой перемены и, еще с порога отыскав глазами Клима, заорал:
— Эй, вы, яванцы! Привет вам от Петьки Ферма!
— Ты что-нибудь ему говорил?..— спросил Клим,
— Кое-что,— потупился Мишка.
А Егоров, скача по партам, размахивал руками и выкрикивал:
— Карман шире! Сто тысяч долларов — как одна копеечка! Налетай — подешевело!
— Не грохочи, не глухие,— попробовал утихомирить его Клим,— Чего тебе?..
Но вокруг уже собиралась толпа.
— Мне-то ничего! — издевался Егоров.— А вы вот, может, и решите вашу теорему, да все равно денежек не получите!
— Еще как получим,— сказал Мишка.
— Кукиш с маслом вы получите! Много было таких дураков, да премию-то... Премию-то давным-давно ведь отменили! Еще до первой мировой войны!
— Врешь! — выдохнул Мишка.
Но Егоров злорадно посмеиваясь, вытянул из кармана смятый, небрежно вырванный из книги листок и с торжеством протянул его Климу.
Все, что говорил Егоров, оказалось правдой.
В результате нездорового интереса к доказательству теоремы Ферма — так было там написано,— проявленного любителями легкой наживы,— так было там написано — премию отменили в 1911 году...
Изумрудный остров Ява, обагренный кровью, в дыму и огне, возник на секунду перед глазами Клима — и потом его накрыло громадной волной...
— Где ты взял это? — побледнел Клим.
— В библиотеке, а то где же! — засмеялся Егоров, обнажая мелкие кривые зубы.
— Свинья ты,— с безнадежным отчаянием сказал Клим.— Я бы такую свинью не стал пускать в библиотеку!..
И это было все, что он мог сказать.
А Егоров уже балаганил, объясняя ребятам, как Бугров и Гольцман решили бежать на Яву, прихватив с собой десятка два самолетов и танков... И все смеялись.
...Над чем?..
Прозвенел звонок.
Верзила Мамыкин, всхлипывая, вытирал с узеньких заплывших глазок слезы.
— Ну, Бугров, спасибо,— сказал он,— насмешил, как в цирке!
Но смешки еще долго вспыхивали то в одном, то в другом конце класса. Клим старался их не слышать. И не думать о Егорове, о Мамыкине — ни о ком. Что делать дальше? Катастрофа наступила в одну минуту. Они были разгромлены и уничтожены. Мишка пасмурно молчал, виноватый и подавленный. У Клима не подымалась рука задать ему хорошую головомойку.
Что делать дальше?
После уроков они остались в классе. Михеев был дежурным. Он собрал чернильницы, отнес их в учительскую и вернулся, чтобы захватить портфель. Он складывал в него учебники — все один к одному, каждый обернут в газету, на каждом аккуратно выведено заглавие и — сверху, над волнистой чертой — имя владельца. Когда Михеев хотел выйти, ему преградили дорогу.
— Кто ты? — спросил Клим коротко.
Михеев удивился.
— Я?..
— Да, ты,— повторил Клим.— Ты комсорг или оппортунист?
— Я комсорг,— сказал Михеев.— Пусти, мне домой надо.
— Ничего,— сказал Мишка,— Еще успеешь.
— Я есть хочу.
— Семьдесят миллионов малайцев тоже хотят есть,— сказал Клим.
— А я тут при чем?
— С этого надо было и начинать! — сказал Клим.— Какой ты, к черту, комсорг? Ты оппортунист и предатель! Ты думаешь, ты над нами смеялся сегодня? Ты над яванской революцией смеялся! Над людьми, которые умирают за свою свободу!..
Михеев растерянно провел рукой по и без того прилизанным волосам.
— Не выдумывай,— сказал он.— Я над ними не смеялся.
— Хорошо,— сказал Клим холодно,— Допустим. А теперь — садись.