— Какую тему вы избрали, Бугров?
Клим встал. Крышка парты отрывисто щелкнула, прострелив тишину. Мишка вздрогнул и уронил на страницу жирную кляксу.
Леонид Митрофанович не спеша двигался по узкому проходу, поскрипывая черными, начищенными до глянца туфлями.
Теперь все смотрели на Клима, удивленные, озадаченные, радуясь внезапной передышке. Только Михеев замер над тетрадью.
— А он, Леонид Митрофанович, про Илью Муромца...— хихикнул Слайковский.
Ворот кителя стиснул шею, как петля. Клим дернул головой — крючок отлетел, упал куда-то под парту, слабо звякнув.
Мы идем дорогой отцов!
Мы идем дорогой отцов!
Мы идем дорогой отцов!
Мутная волна ударила и обожгла лицо. И схлынула. Только туман, холодный и липкий, раскачивался перед глазами.
— Вы нездоровы, Бугров?
Клим пошарил перед собой, нащупал тетрадь и неуклюже выпростал длинные ноги из-за парты.
— Нет. Я здоров. Абсолютно здоров, Леонид Митрофанович...
Он шел по проходу, неестественно высоко вскинув голову, прямой, как шомпол. В медных пуговицах синего кителя горело солнце. Не задерживаясь, обогнул стол, бросил на него свою тетрадь. Вышел.
2
На улицах буянила весна. Она подступала к городу крадучись, то игриво дразня своей лучистой наготой, то капризно запахиваясь в плотные тучи. Но теперь она ворвалась — веселая, шумная, горячая,— мазнула по стеклам золотом, озорно заплескалась в лужах, сощелкала последние сосульки с крыш. Ее ждали долго — а началась она вдруг, как пожар, и ее встречали в черных пальто, серых платках, шапках-ушанках...
Мишка распахнул свой ватный пиджак с облезлым воротником. На его добродушном, как из пульверизатора спрыснутом веснушками лице обычно блуждала рассеянная, ленивая улыбка, за которую в классе Мишку прозвали Сияло Грешное. Но сегодня его не радовало даже солнце. Ему было жарко и хотелось ругаться.
— Ты идиот,— сказал он мрачно.
Клим не слышал или делал вид, что не слышит, лишь сунул руки в карманы. Он шагал широко, не выбирая дороги, через грязь, через лужи, весь подавшись вперед, как будто преодолевая лбом сопротивление резкого ветра. Черные, давно не стриженные волосы дымились над его головой.
У маленького продмага вдоль тротуара вытянулась очередь. Ее хвост загибал за угол. Из узких дверей вытаскивались женщины со свирепо-счастливыми лицами. Над головами они держали кульки с пряниками в потеках розовой глазури.
— И все-таки ты идиот,— уныло повторил Мишка.— Мог бы взять другую тему.
— Не мог!
Мишка насупился.
— И вообще,— сказал он, глядя себе под ноги, скользившие в густой грязи.— Я тебе и раньше говорил. Нечего соваться со своим отцом где надо и где не надо. Кому это важно?
— Мне,— сказал Клим.— Плевать я хотел на Слайковского. И на Михеева. И на всех остальных!
— Осторожно,— сказал Мишка, помолчав.— Слюны не хватит.
— Хватит,— сказал Клим.— Не беспокойся.
Квартал они прошли не разговаривая. Мишка сопел. На душе у него было муторно. Ну и Клим!.. То замкнется — слова из него не вытянешь, а то вдруг такую отчудит штуку... И, главное, с чего?..
Пройдя по окраинной улице, они вышли на пустынный размытый тракт. Город остался позади. Теперь их окружала степь, огромная, бурая, набухшая талой водой. По ней словно провели гигантским катком, равняя все горбы и впадины — такой она казалась гладкой. Глазу не за что было зацепиться — он скользил в ее просторе, все глубже и глубже, не находя границ, пока не упирался в слепяще-синюю полосу неба.
Здесь легко дышалось.
На подошвах налипли комья клейкой грязи, пока они отыскали бугорок, подсушенный ветром и солнцем. Клим опустился на слинявшую прошлогоднюю траву, обхватил руками острые колени. Рядом, блаженно жмурясь, растянулся Мишка.
— Ну, хорошо,— сказал Клим,— у других — отцы как отцы. Их не расстреливали. Они брали рейхстаг. Хорошо. Но мы-то, мы-то — идем их дорогой? А? — он вскочил и быстро заходил по бугру, бурно жестикулируя.— Пишем сочинения, бегаем на танцульки, платим комсомолу двадцать копеек... Все! — он остановился перед Мишкой и яростно крикнул:
— Для чего мы живем?
Мишка поднялся и сел. Он долго жевал ржавый стебелек, сосредоточенно морщил лоб.
— Тебе-то что,— сказал наконец он.— Ты стихи пишешь.
— Стихи! — Клим язвительно рассмеялся.— Кому нужно это дерьмо?..
К Мишкиным ногам шлепнулась толстая тетрадь. Он бережно поднял ее, стряхнул соринки. На обложке — размашистым почерком: «Ява в огне. Поэма».
— Кончил? — спросил Мишка..