Вот, возьми,— Мишка вынул из кармана сложенный вчетверо свежий платок .
— Не жалко?...
— Бери-бери...
Что уж там взбучка от матери! У Мишки был такой вид, что если бы кровь могла заменить керосин, он бы, не раздумывая, наполнил обе лампы. Кира терла стекло и настороженно вслушивалась, не донесется ли через раскрытую дверь что-нибудь из зала.... Мишка впервые видел ее такой растерянной, даже подурневшей от волнения — губы дрожали, прядь волос упала на лоб, за нею — тревожный, лихорадочный взгляд.
— А вдруг Клим не выдержит — и все сорвется?..
Клим ни о чем не рассказывал Мишке, и Мишка никогда не расспрашивал Клима — но он обо всем догадывался, даже, может быть, о большем, чем было на самом деле. Он всех ревновал к Климу, даже девчонок, а Киру нет, наоборот, ему было приятно и немного смешно, что она так переживает, и хотелось ее утешить.
— Дай сюда,— он разорвал платок пополам и стал протирать второе стекло.— Вообще-то, конечно, надо поскорей, но Клим, если захочет — переговорит Вышинского. Особенно насчет мещанства. Тут он может говорить целые сутки, даже больше...
Наливая керосин, он плеснул себе на брюки, но ладно, черт с ними. Побежали!...
Они подоспели вовремя — конечно, Клим еще мог бы продолжать, но было бы глупостью надеяться, что зал еще долго удастся удерживать в повиновении при таких обстоятельствах. Тихий ропот вновь обрастал криками, кто-то громко посоветовал Климу заткнуться.
Два бледных светильника появились по обе стороны сцены —Клим шагнул навстречу одному из них, но чуть не упал, поскользнувшись. Раздался смех. Он нагнулся и поднял с пола что-то продолговатое, скользкое на ощупь. Огурец! Точно такой же, как и принесенный Игорем! Так вот оно — какая «закуска»! Первым желанием было швырнуть эту дрянь — но в кого? Где прячутся противники? Ярость, которая начинала уже выдыхаться, снова ударила в голову:
— Здесь есть герои, которым страшен яркий свет! Но мы и в темноте видим их лица — бледные лица трусов! Они режут провода и вопят, прячась за чужие спины. Они хотят заставить нас замолчать, потому что боятся спорить в открытую: им нечего сказать!
В ответ раздалось улюлюканье и возмущенные возгласы.
Конец пьесы был скомкан. Он очень походил на провал — по крайней мере так казалось всем артистам. Но Игорь, взбежав на сцену, бросился к Бугрову и, смеясь, затряс его, вцепившись в нагрудные карманы гимнастерки:
— Сегодня ты гений, старина! Ты произнес колоссальную речь!
В полутьме Клим не мог толком разглядеть Игоря: что это, безжалостная ирония?..
— Провал,— сказал Клим, оправдываясь.— Я сам вижу, что провал. Но что я мог сделать?.,
— Какой же провал? Ты слышишь, что творится? Никто не уходит— там чуть не передрались! Ты слышишь?.. Мы не можем дать им так просто разойтись и сейчас же объявим, что начинается обсуждение пьесы! Понимаешь? Спор, диспут, называй как угодно!
Клим не узнавал Игоря: куда девалась его холодноватая сдержанность? Прежде, чем Клим успел ему что-нибудь сказать, Игорь уже ринулся к занавесу и нырнул в его складки. Тонкий, резкий турбининский голос прорезал смутный гул...
«Нет, уж это... Уж это слишком!» — решил Алексей Константинович и стал пробираться к сцене. С тех пор, как в зале погас свет, он чувствовал себя совершенно беспомощным. Его толкали со всех сторон, его голос терялся в общем гомоне, он безуспешно пробовал восстановить порядок, хотя не представлял себе толком, о каком порядке может быть сейчас речь. И обрадовался, когда все уладилось само собой с помощью Бугрова и его товарищей. Находчивые ребята! После того, как он сорвался и накричал на них, у Алексея Константиновича остался в душе неприятный осадок. Хорошо еще, что Белугин, сославшись на нездоровье, не пришел на вечер. Вот Вера Николаевна... Как жаль, что ее вызвали на совещание в горком! Она бы нашла, чем осадить Ангелину Федоровну... А он краснел и бледнел, как мальчишка, и даже, подавая ей пальто, бормотал оправдания, ссылаясь на райком комсомола... При чем тут райком? Просто — молодцы ребята! Однако Алексей Константинович испытал немалое облегчение, когда пьеса кончилась. И вдруг...
— Вы что?... Вы... Вы, может быть, уже назначены директором, а я — ваш ученик?...— он подумал, что сейчас опять собьется на фальцет и получится глупо и нехорошо, как и в тот раз.
— Да нет же, Алексей Константинович, вы только послушайте...
Его обступили, его упрашивали, ему доказывали, что обсуждение — это очень важно, даже важнее, чем сама пьеса... И они охотно признают любую критику...
Ведь он и сам утверждал: в комедии много недостатков...Алексей Константинович смягчился.
— Ох и дипломаты... Но как же вы могли сами, даже разрешения не спросили?..
— Значит можно?..
Алексей Константинович погрозил пальцем:
— Только смотрите, чтобы... Ничего такого!
На сцене закипела такая веселая суета — кто стирал грим, кто перетаскивал декорации, кто расчищал место для трибуны — и во всем этом сквозило столько азарта и пыла, что Алексей Константинович с грустью вздохнул: «И мы когда-то были рысаками»,— и, прихрамывая, спустился в зал.
Павел Ипатов и Костя Еремин,— он играл в пьесе вместе со своим дружком Емельяновым,— отправились исправлять проводку, диспут же решили открывать немедленно.
На авансцену вынесли стол, по краям поставили лампы — их тусклый свет выхватывал из темноты два-три передних ряда, остальные тонули во тьме. За столом уселись Клим, Игорь и Мишка. От Гольцмана разило керосином.
— Тебя можно зажечь вместо «молнии»,— усмехнулся Игорь, снова обретая свое ироническое спокойствие.
— Идиот,— сказал Мишка тихо.— Я же старался...
Клим встал. Тени острыми языками колыхались на его лице.
— Кто первым? — без всякого вступления сказал он.
12
И грянул бой...
Куда там — Полтаве!
Гулы Перекопа и Каховки, эхо Царицына и Волочаевки отдались, раскатились под низкими сводами школьного зала, только вместо золотопогонников —
ПО МЕЩАНСТВУ!
ПО ОБЫВАТЕЛЬЩИНЕ!
ПО ПРЕДРАССУДКАМ!
ПО ПЕРЕЖИТКАМ!
— ОГОНЬ!
Обсуждение? Спор? Диспут?
Рукопашный!
Были минуты — Климу казалось, вот-вот рухнут скамьи, вал аплодисментов, свиста, топота неистово хлынет на сцену, в щепки разнесет фанерную трибуну.
Тогда Игорь — бледный, каменный — подходил к самому краю сцены и ждал, скрестив руки на груди, пока буря уляжется, утихнет.
И зал постепенно смолкал, и снова сцена со столиком, как холм, возвышалась над полем битвы, и они — трое — командовали отсюда своей отважной армией. Там, внизу, стиснутые в проходе, толпились участники пьесы — надежные, готовые скорее умереть, чем сдаться!
Никогда еще не видел Клим, чтобы таким яростным белым блеском блестели светлые михеевские глаза.
— Нам хотели показать спектакль о советской молодежи. Но вместо этого здесь вывели целую галерею пошляков и уродов. И пытаются внушить, будто бы это и есть наша советская молодежь! Но вспомните «Молодую гвардию» и другие книги и кинофильмы.. Там действительно говорится о нашей молодежи — о ее таких замечательных качествах, как патриотизм и идейность. Что же сделали Бугров и Турбинин? Они залили грязью и очернили...
Мишка стонал: «Ну и подлец!» — стучал по столу кулаком; Клим ругался вполголоса.
Свист и аплодисменты заглушили последние слова Михеева:
— Нетипично!...— сказал он и стал спускаться.
Клим вскочил, метнул вдогонку:
— А огурцы бросать — это типично или не типично?...
- Какие огурцы? — остановился Михеев.— Я лично не видел никаких огурцов.— Скромно-торжествующий, направился он к своему месту.