Сычева Лидия
Кто кого перепечалит
Лидия Сычева
Кто кого перепечалит
"Уеду, - решила Настя. - Вот возьму и уеду!"
Тут ей стало жалко себя, и она заплакала. Слезы лились беззвучно горькие размышления настигли ее в автобусе, и Настя старалась не причинять неудобств окружающим. Людям и так достается: зима, рост цен, в автобусе холодно, по телевизору показывают стрессы - а тут она со своими печалями. Настя пожалела пассажиров, но ей сразу же пришло в голову, как она одинока со своей бедой в общем несчастье, и она заплакала еще горше и еще беззвучнее.
А вчера она удивлялась другому: жизнь становится все страшнее, а любовь ее - все сильнее. Слово "любовь" стало нравиться ей необычайно, она твердила его про себя на разные лады, не уставая, и все радовалась своему чувству, так не похожему на те, что описывают в книгах или представляют на сцене.
Теперь, в их глупой, ничтожной размолвке, она острее ценила и понимала то, с чем, казалось ей, придется расстаться навсегда. Настя старалась всхлипывать потише, и оттого, что горе ее не имело никаких материальных причин - никто не умер, не заболел, ничего не сгорело и не потерялось, - от этого ей было еще больней.
- Уеду, - сказала она вслух и подумала: пусть он потоскует о ней, пусть попечалится, пусть поскучает. И тут же застыдилась своей обиды: нет, ей вовсе не хочется, чтобы он страдал, тем более из-за нее. Зачем тогда любовь? Чтобы вредить друг другу? Просто ей нужно уехать, чтобы оставить на перроне в чужом городе эгоистичную, капризную, плаксивую Настю. Она вернется совсем другой: весело будет бежать на свидание, радостно целовать своего Борю, расспросит его, как он жил, что думал...
Настя работала в отделе статистики Минсельхоза. На службу она, будучи в расстроенных чувствах, слегка опоздала.
- Пастухова! - окликнул ее в коридоре начальник отдела Будаев, отличавшийся хамскими замашками в общении.
- Слушаю, Будаев! - срезала его Настя.
- Ты... это... - опешил начальник, - зайди ко мне.
- Переоденусь и приду к ТЕБЕ, - отомстила ему Настя и гордо пошла по середине коридора.
Но сапоги ее стучали уныло, и сердце ныло, и в глазах стыла тоска, такая, что бывает у брошенных детей или обиженных животных.
Что ей какой-то там Будаев! Она чувствовала, что с каждой минутой размолвки жизнь ее рушится, теряет смысл; пусть и раньше ее дни состояли из маленьких дел: стирки, готовки, ходьбы по магазинам, писанины на работе, проверки уроков у сына, болтовни с подругами - но за явным, обыденным существованием пряталась их любовь - тайная, веселая, безоглядная; она давала счастье и силу - вот уже целый год Настя жила как завороженная, и все беды быта, работы казались ей пустяками, ерундой. Каждую минуту она помнила о своей любви, иногда ей чудилось, что она стоит на вершине высокой-высокой горы и видит то, что почти никому не доступно. И чем больше открывала она свое чувство, тем ничтожнее представлялись ей людские пересуды, разговоры об отношениях мужчин и женщин. Огромная, невысказанная тайна не тяготила ее, напротив, она заполняла внутреннюю пустоту, которую настя чувствовала в себе прежде. Оттого, что любила она искренне, светло, она теперь легко видела ложь в людях, и чужая нечестность часто причиняла ей боль. Теперешняя размолвка казалась ей фальшивой нотой, вкравшейся в их отношения, такой тихой, едва слышной ноткой, способной погубить всю мелодию; и от страха за свою красивую, необыкновенную любовь Настя снова заплакала.
Все же надо было идти к Будаеву, и она насухо вытерла глаза большим, похожим на полотенце, носовым платком. А еще вчера платочек у нее был маленький, кружевной, кокетливый.
Она пришла к Будаеву и села напротив, через стол.
Начальник опасливо посмотрел на Настю и решил не пользоваться местоимениями.
- Надо ехать в Белгород. Срочно. Сегодня, крайний срок - завтра. Проверить птицефабрику.
Настя перепугалась: вот ведь как бывает - пожелаешь чего-нибудь хорошего, ни за что не сбудется, о плохом только подумаешь - пожалуйста. Нет, ей никак невозможно ехать! Но по отчужденному виду Будаева, и по приготовленному командировочному на столе, и по стечению обстоятельств последних суток было ясно, что дело решенное. Рассеянно слушала она инструкции и все думала: как проще, естественнее объяснить Боре свой отъезд?
...Погруженная в эти мысли, она автоматически, не глядя на диск, набрала телефонный номер.
- Да, - ответил Боря, и ей показалось, что голос его грустнее, чем обычно.
- Я уезжаю, - заторопилась она. - Меня посылают в Белгород, на два или три дня... - голос у Насти предательски дрогнул, она держалась из последних сил, ей хотелось плакать по-настоящему, громко, с рыданиями, потому что не было уже сил скрывать горе, которое давило ее.
Боря все почувствовал и сказал строго:
- Поезжай. - И добавил, успокаивая ее, нежно: - Ну чего ты, все у нас хорошо. Пока.
- Да, все хорошо, - пролепетала она почти неслышно и положила трубку.
Она закрылась от коллег на ключ и наконец дала волю слезам. Наплакавшись до горькой, изнуряющей пустоты, так, что уже ни о чем не думалось и ничего не хотелось, она отправилась домой - собираться на вечерний поезд.
К своей первой командировке она готовилась три дня, потом сборы ужались до суток, потом - до нескольких часов, теперь ей было достаточно двадцати минут, чтобы уложить привычный набор вещей в дорожную сумку. Настя слонялась по комнатам, и все валилось у нее из рук.
- Мам, гостинчик привезешь? - Миша ходил следом в нервном возбуждении и теребил ее за юбку.
Настя знала, что сын боялся ее отъездов. "Мне снился страшный сон, признался он однажды. - Будто ты уезжаешь в командировку".
Она обняла его за плечи, посадила рядом с собой на диван.
- Привезу обязательно. Толстую белгородскую куру, игрушку и что-нибудь вкусненькое. А ты будь молодцом и слушайся папу.
ей было тепло и спокойно рядом с Мишей, но тут же она поймала себя на мысли: никто никого не может заменить. И не Миша должен быть ей защитой, а она ему. Но, лишившись уверенности в своей любви, Настя с горечью почувствовала, что и родственные связи ее становятся менее значимыми. Привычка без счастья - ужасна. Жизнь без любви - смертельна.
Муж разговаривал с ней сегодня мало. Она позвала его обедать, у самой аппетита не было. Внимательно смотрела она на его хорошо знакомые, но чужие руки, на густой ежик волос. все в нем она знала, его пристрастия, вкусы, словечки, жесты, размеры обуви и одежды стали частью ее внешней жизни, как, допустим, шоссе под окном, и она не могла повлиять на то, чтобы дорога исчезла, не шумела и не гудела в любое время суток, и с мужем она не могла развестись, не из трусости, конечно, а из-за сотен невидимых связей, соединяющих ее жизнь с внешним миром. Но пусть он был без тайн, без размышлительности, без глубины, но все же муж - человек, а не шоссе, он требовал к себе ежедневного приспособления, подчинения, и Настя уставала от него, как от автоматической, конвейерной работы, которая ей никогда не давалась. Она начала думать о том, что все произошло из-за ее усталости, из-за того, что она не выдержала тяжести двух ее жизней - тайной и явной, что у нее нет внутри переключателя: щелк - и ты хорошая семьянинка, домохозяйка, ну, не хорошая, конечно, поправилась она, а так, сносная; щелк - и веселая Борина подруга, нежная, любящая, восторженная. Ей стало снова себя жалко, и губы ее сами собой сложились в скорбную гримасу - потянуло плакать.