Как бы там Рихи ни очутился в России — прямым путем, нелегально перейдя границу или через Испанию, — совершенно непонятно, почему он находится в штрафной роте. Рихи мог быть тут командиром, ротным или замполитом, но не наказуемым. Однако ни тем, ни другим он не был, к командному составу роты, который состоял не из штрафников, Рихи не принадлежал, его послали сюда искупать свою вину. Что же с ним случилось? За что его отправили в штрафную роту?
Аннес был в полном замешательстве.
Он сразу и не узнал Рихи. Иногда бывает, что мы не узнаем даже хорошего знакомого в обществе, где он, по нашим понятиям, никак находиться не должен. Видимо, Аннес с первого взгляда потому и не признал Рихи, что штрафная рота — такое подразделение, в котором подобный Рихи человек пребывать ни за что не может. К тому же Рихи очень изменился. Выглядел совершенным стариком, хотя было ему лишь немногим больше тридцати. В облике и состоянии Рихи проглядывало нечто чуждое, что-то такое, чего Аннес не мог себе объяснить. В начале выступления — комиссар полка направил его, Аннеса, побеседовать в штрафной роте, которую недавно сформировали и придали их полку, о восстании юрьевой ночи — взгляд его задержался на бойце в самом заднем ряду, чуточку отстранившемся от других. В лице его было что-то знакомое, но Аннесу сперва не припомнилось, где он раньше встречал этого человека. До войны или в ходе войны в Эстонии, а может, в дни формирования дивизии на Урале. В два последние года он познакомился с десятками, да что там с десятками — с сотнями новых людей: в Таллине, Палдиски, Клооге, Тарту, Пярну, Кунде, на Сааремаа и в Хийумаа — всюду, где он организовывал и налаживал профсоюзную работу, а также во время оборонительных боев в истребительном батальоне и в рабочем полку, в Ленинграде и Челябинске, где он общался и подружился со многими другими эвакуированными, с мобилизованными, которых собирали в формируемое воинское соединение. Совершенно незнакомым ему этот человек не был, всякий раз, когда Аннес обращал взгляд на сидевшего особняком на склоне холма красноармейца, тот становился ему знакомее. Высокого роста, видимо, гораздо выше его самого. И плечистее тоже. Сидел как-то небрежно, вытянув одну ногу и согнув в колене другую. Сперва опирался спиной о сосну, среди елей тут росли отдельные сосны, потом подался вперед и облокотился на колени. Жаль, что он сидел в заднем ряду, в отдалении, на таком расстоянии не уловишь все черты. Аннес узнал Рихи лишь в конце беседы, когда по его лицу скользнула ироническая улыбка, столь неповторимо знакомая, что, казалось, прожгла молнией: Рихи. Человек этот был явно Рихард Хурт. И никто другой.
После политчаса Аннес потерял из виду Рихи, солдаты поднялись и разошлись, начался обеденный перерыв. Рихи или не узнал его, или не захотел с ним встречаться, иначе бы он не поспешил удалиться из «амфитеатра». Замполит штрафной роты, преподаватель истории одного новосибирского техникума, называл амфитеатром полукружие холма, где в солнечные дни ранней весны проводилась политучеба. Заветренный склон холма, где солнце растопило снег и высушило землю — в лесу снега было еще по колено, — хорошо подходил для проведения бесед. Аннес обратился к дежурному и попросил прислать к нему красноармейца Хурта. Пришлось подождать минут двадцать, — видимо, не сразу отыскали, а может, Рихи сам тянул с приходом. Он обратился к нему в соответствии с уставом:
— Товарищ капитан, красноармеец Хурт по вашему приказанию явился.
Аннес протянул руку:
— Здравствуй, Рихи.
Рихи хотя и подал руку, однако дружеским пожатием со своей стороны не ответил. Лишь сухо сказал:
— Здорово.
— Ты будто и не помнишь меня, — с теплой улыбкой продолжил Аннес. — Или в самом деле не признаешь. — При этом он подумал, что Рихи мог и не узнать его, ведь и он не сразу узнал Хурта. Шесть лет — это все же шесть лет.
Рихи молчал. На его лице нельзя было ничего прочесть, кроме холодной официальности.
— Я — Аннес. — Он был смущен поведением Рихи.