На освещенных занавесках колыхнулись большие тени.
«Нет, конечно, — подумал Сохин. — Если когда-нибудь будет жена и, придет человек… Только вот, к счастью, никому не взбредет в голову прийти к нашей двери… Для этого есть теплые вокзалы и гостиницы».
Голос, которого так дожидался он, прозвучал для него неожиданно, но, единственно, что он сразу понял, дружелюбно.
Густая елочка, хорошо освещенная теперь, потому что лампа на терраске вылепливала в потемках рубчатый ствол липы и пушистую бурую елочку, — елочка эта, когда он шел мимо, зашипела опять на него, как кошка, и Сохин усмехнулся ей, а потом, когда поднимался по легким ступеням и когда вошел в летнюю застекленную терраску, хорошо оструганную и чистую, он с виноватой и жалкой улыбкой пожал руку заспанному хозяину и сказал ему с благодарностью:
— Мне бы только на ночь… Хотя бы вот здесь… на этой терраске…
— На терраске?! — спросил парень. — Проходите-ка. Выдумали тоже!
«А действительно, — подумал Сохин. — Чего это я! На терраске».
И в тот момент, когда хозяин уже протянул руку к переключателю, он увидел там и тут на струганом полу около щелей грядки наметенного снега, и успел разглядеть их золотистое, спокойное и великолепное сверкание, и услышал уже впотьмах, как ломилась в стекла завьюженная черная ночь.
«Что это я действительно! — подумал он, вспоминая о водке. — Что это я прибедняюсь… Мы еще «за жизнь» поговорим!»
Еще он подумал, шагнув в тепло, что уже видел раньше этого парня и, конечно, тот тоже вспомнит его или, во всяком случае, всех их, геодезистов, потому что нельзя такое не вспомнить, потому что море было тогда у всех на уме, а вместе с морем и они, отшлифованные потом и солнцем ребята с теодолитами…
— Спасибо вам большое, — сказал он тихо.
Когда уже снял он пальто и шарф свой сунул в боковой карман, все еще не приглядываясь к комнате, хотя и понимая, что в комнате печка горячая и что пахнет в комнате раскаленными кирпичами и чистотой, он опять сказал, поглядывая на эту печь и на полыхающее после морозца лицо хозяйки, которая стояла около белой печи, он опять сказал радостно и необычно:
— Ах, как хорошо! Как замечательно!
А хозяин усмехнулся и неопределенно сказал:
— Чего уж тут замечательного… В общем-то ладно…
На заспанном, маленьком лице его через всю щеку тянулась похожая на шрам замятина от одеяла или от подушки, и с этим розовым шрамом он казался добрым, смешливым и до предела удивленным.
— Ладно, — сказал он с улыбкой. — А то «на терраске»! Кто ж на терраске в такую пору спит… Ладно. А меня, значит… Лен! — окликнул он вдруг жену и засмеялся. — Как зовут-то меня? Зиновием, что ль? Ладно. Ночью-то вы и здесь намерзнетесь. А то «на терраске»!
Он потеснил плечом жену, Лену («Хорошее у нее имя», — подумал Сохин), которая облизывала свои запекшиеся на ветру губы, и тоже встал у печки с бесконечной своей, смятой улыбкой на маленьком, но плотно сбитом лице. В грубошерстном свитере он был похож на легкого водолаза, с которого только что сняли скафандр.
Потом, когда Лена поставила никелированный чайник на плитку и посуду стала собирать, Сохин достал из рюкзака голубую и, как ему вдруг показалось, наглую, прозрачную бутылку с водкой и, смущаясь отчего-то, робея, поставил ее на стол. Колбасу он тоже выложил, и хлеб, и банку трески в томате…
Парень смотрел на это и улыбался, потирая замятую щеку.
— А что! — сказал он. — Это как в сказке… А? — и засмеялся, поглядывая на жену, у которой опять, как сегодня в поезде, резко и четко пламенели высокие скулы и у которой опять глаза посерьезнели, хотя и старалась она не смотреть на гостя.
— Да, — сказал Сохин и стушевался, решив, что Лена все уже рассказала мужу. — Это действительно, — сказал он. — От самой Москвы.
— Зин! — окликнула вдруг Лена. — Тебе ведь завтра на работу.
Она сказала это поспешно и с волнением и впервые, кажется, тревожно и жадно взглянула на Сохина, словно опять сидела она напротив и серьезное что-то спрашивала у него или твердила ему о серьезном.
— А я думаю, — сказал ей Сохин. — Я думаю, ничего… Я ведь от самой Москвы вез эту штуку, думал, вот с Морозовым…
Он говорил это неуверенно, словно спрашивая у Лены, правильно ли он говорит… И то, что она сохранила в тайне странное их сопутствие и не хотела теперь раскрывать эту тайну, и то, что он сам чуть было не выдал ее, решив, будто сама она уже обо всем рассказала мужу, пока будила его, все это бражной какой-то, бесноватой веселостью легло ему на душу, и он, взглянув на Зина, подумал невольно о женском его имени, о голых его, прозрачных висках и об ушах, похожих на розовые кулачки новорожденного.