Исключение из комсомола было страшной вещью. Можно было ставить крест на высшем образовании, хорошей работе… Волчий билет за детскую драку — слишком дорогая плата на всю жизнь.
Умолкнув, наша пастырьша выжидательно уставилась на нас. Народ реагировал вяло. Во-первых, никто не осуждал Колю за то, что он отлупил Гуську. Нечего было тому нарываться, да и повел Гуська себя не по-мужски, а на Кавказе с этим было строго, во всяком случае, в подростковой среде. Мы искренне не видели криминала в произошедшем. Зря Гусь втравил мать в эти дела, их полагалось решать без помощи родителей. Он только заработал дополнительные отрицательные очки. Я попыталась объяснить директрисе, что нет нужды раздувать чепуховый случай и превращать его в уголовное дело. Она разъяренно велела мне замолчать. Я отказалась, сказав, что незачем тогда было меня сюда тащить, а раз уж, оторвали от личных дел, то я буду говорить, что думаю, а думаю я, зачем это школе понадобилось портить парню судьбу, ведь его ни в один ВУЗ не примут.
— Очень хорошо, — злорадно сказал этот кладезь педагогического мастерства, — это научит его не махать кулаками попусту.
— Он махал не попусту, Гусь его первый ударил.
— Откуда это известно?
— Да там толпа народу была.
— Все такие же хулиганы, как Коля.
— Да не хулиган он, нормальный парень.
— И это говоришь ты, отличница! Хорошие у тебя друзья!
Мы с Колей не были друзьями, мы даже не здоровались. Чего бы это стал он здороваться с девчонкой, да еще — из младшего класса! Старшеклассники держались высокомерно с младшими.
Наша перепалка взбесила директрису, она сказала, что я обнаглела вконец, что пора, кажется, и мое дело рассмотреть пристальнее, может быть, беспокойство за свою судьбу утихомирит меня. Я даже растерялась. Учитывая, что ругалась с ней я одна, а остальные сидели, опустив глаза и не вмешиваясь, ожидая просто, когда можно будет уйти домой, легко было представить, что если она поставит вопрос о моем исключении, он пройдет без сучки и задоринки. Воспользовавшись моим замешательством, она велела комитету голосовать, и они… проголосовали, кроме меня и еще одной девочки, которая пришла в нашу школу вместе с Колиной компанией и дружила с ними всеми. Я пыталась остановить народ, но на меня не обратили внимания. Тогда я заявила, что голосование недействительно — кворума не было, да и утвердить его должно школьное собрание — устав я знала очень хорошо.
— Утвердит, — ядовито пообещала директриса, — завтра же и соберем.
Когда мы вышли, у ворот торчал бледный Коля с друзьями. Он сразу по нашим лицам понял, что произошло, развернулся и пошел прочь. Мы рассказали остальным, как все прошло, и решено было завтра на уроках провести агитацию против решения комитета. Я вызвалась рассказать все нашей Галине Васильевне, которая была старшей вожатой и отвечала за работу с комсомольцами.
Весь понедельник меня трясло, как при пляске святого Витта. Коля был в школе, ходил бледный и отрешенный. Гусь тоже не торжествовал. Ему уже рассказали, как ТЕПЕРЬ его будут бить — и никакая мать не поможет. Девочки презрительно на него смотрели, в буфете ему не дали купить пирожки — этот ябеда и маменькин сынок уже сто раз пожалел, что заварил такую бучу.
Мы поговорили с Галиной Васильевной. Она, конечно, не могла реагировать при нас так, как ей, может быть, и хотелось бы, но у нее особым образом засверкали очки, что всегда было признаком гнева, и мы это знали. Она ничего нам не сказала, только велела идти по классам, но мы поняли, что в стороне она не останется и нас не бросит на съедение директрисы и гуськиной матери.
В актовый зал набилось народу больше, чем, обычно, удавалось собрать на простые собрания. Командовала директриса, она возвышалась в президиуме и пыталась дирижировать, но секретарь комитета, извинившись, сказала, что есть регламент, и его нельзя нарушать, потому что тогда решение собрания не будет иметь силу. Директриса недовольно сдалась, и собрание началось.
Выступала мать Гуськи, директриса, демонстрировали гуськин синяк на морде и царапину на шее. Гусь стоял красный, в задних рядах кто-то засвистел, его выставили из зала и попросили комсомольцев высказываться. Я подняла руку, но слово дали какой-то девочке из седьмого класса. Она неделю назад получила комсомольский билет и очень хотела быть хорошей комсомолкой. Она стала рассказывать, как нехорошо драться, как это недостойно комсомольца, тогда ей кто-то крикнул, что она-то сама подралась с Танькой из-за сломанного карандаша, а другим почему нельзя. Зал заржал, и ораторша села. Я упорно держала руку поднятой, пока меня не «увидели» и не спросили, что я хочу сказать. Я ответила, что у меня вопрос по ведению собрания. Мне разрешили говорить, и я спросила, есть ли в уставе параграф, запрещающий выступление на собраниях членов комитета. Галина Васильевна, затаенно улыбаясь, ответила, что, конечно же, нет, и я получила слово. Это было победой — мы взяли собрание в свои руки и быстро всем объяснили, что ждет Колю, если его исключат, какой фальшивый комитет принял решение об исключении, что Коля действовал, защищаясь, что виноват во всем Гусь, и наказывать надо его за подлость. Директриса пыталась согнать меня со сцены, но успеха в этом деле не поимела.
Я не стану подробно рассказывать, как директриса требовала что-то от Галины Васильевны, а та улыбалась и разводила руки, как бы растерянно и беспомощно, как зал радостно кинулся не слушаться взрослых, как решено было объявить простые выговоры обоим драчунам, хотя я пыталась впаять Гусю выговор с занесение в учетную карточку, но тут уж Галина Васильевна вмешалась и утихомирила меня. Ох, директриса и злилась, сделать же она ничего не могла.
Мать ухватила Гуся за руку и, шипя, уволокла домой, пообещав, что получит справку об увечьи сына и обратится в милицию. Из толпы кто-то крикнул:
— Гусь, если она это сделает, на улице не появляйся!
В общем, все закончилось триумфом правды и справедливости, как ее понимали мы в свои пятнадцать-шестнадцать лет.
Через несколько дней я на перемене стояла в классе у окна, как вдруг в дверь заглянул парень из компании Коли. У него была фамилия, созвучная слову «балалайка», и он ухаживал за одной красоткой из нашего класса, а я вечно ему мешала — начинала за спиной петь: «Тум-бала, тум-бала, тум-балалайка…», чем приводила его в неописуемое бешенство, а предъявить мне было нечего: что хочу, то и пою, а уж где я пою, вообще, не его дело.
Я не обратила внимания на него — опять, наверное, Светку ищет, но он пошел ко мне. Я решила, что наступил час расплаты за дразнилки, и приняла боевую стойку, внутренне, конечно, но как же я была удивлена, когда он громко сказал:
— Эй, всем слушать! Я тебя раньше считал заразой, а ты человек! — и протянул мне руку.
Я пожала эту руку с таким чувством, как если бы мне вручали орден. Все, кто был в классе, бросив свои дела, смотрели на нас. Парень пошел к выходу, но в дверях остановился и сказал, что если кто-то попытается меня обидеть, будет иметь дело с ним лично. Народ почтительно молчал.
Вы думаете, я перестала его дразнить, а он перестал на меня злиться? Ничуть не бывало. А вот Коля после этого собрания стал со мной здороваться.