С вершины кучи насмешливо скатывается несколько влажных комков.
Ах, куча, куча... зачем ты свела нас с ума?
Ты искусственна, твоего размера нет в природе, он сразу растаскивается на пищу и дом. Только человек додумался сделать навоз частью накопления, он собирает тебя в кучи, которые растут до неба, и нам сразу же хочется разворошить тебя. Вот отчего этот необъяснимый зуд в паху — куча должна быть срыта. Куча должна рассеяться. Это же просто навоз, комки переваренных трав, нечто сыпучее, разлагающееся, то, что не имеет чёткой формы, как не имеет её лепёшка, кизяк, плюха, лужица, но их зачем-то собрали в громадный конус и это уже форма, противоестественная в своей законченности. Вот что тревожило: здесь была форма, нужность, однородность состава, почти все качества груды, но навоз цепко оставался кучей, тем, чем он быть не должен. В куче перегноя не было целостности различий, какая есть у помойки или свалки, её низ состоял из того же, что и верх, здесь не было нестыкуемого, а только навоз к навозу, говно к говну. И что в таком случае безошибочно считывало кучу как кучу?
Понимание вспыхнуло вдруг, дразня тут же исчезнуть. Куча — это поражение вещей, лёгкая эротика распада, первого запаха, гнили, пыли, хотя бы просто беспорядка, оставленности. Куча образуется в угасании, при усадке предметов, и в этом смысле компост, из чего бы он ни был сложен, всегда является кучей. Идея кучи заключается в отработанности материи, её составляющей, поэтому идеальная куча есть у листьев, но не у развалин, которые долго ещё служат вдохновением или упрёком. А куча... куча сомкнулась, чтобы переварить саму себя, исторгнуться гнилью и тленом, объединив разнородное множество в земляной белок. Через угасание куча обещает всеобщее воскрешение — сада или хотя бы порядка — и потому манит к себе, как мог бы манить ещё один Бог. Трудно устоять перед его могуществом. Он поглощает оттенки смысла, таящиеся различия, накапливая себя через уплощение мира. Ведь куча может существовать только относительно плоскости. Всё больше понятий, не принадлежащих куче, сваливаются в неё. Книги и дела освобождаются от устаревшей груды, становясь жутким, шевелящимся перегноем. Мы поглощаемся кучей, великим эсхатологическим компостом. Растёт вселенская куча. И мы сладко хрустим в её основании.
Неясно кто нанёс первый удар.
Масса пришла в движение, но вместо того, чтобы столкнуться подобно гигантским волнам, толпа распалась на множество мелких заварушек. Водила с водителем, водила против бандита, двое на одного и трое против всех — куча, как и любая принцесса, достанется лишь одному. За мгновение всё перемешалось, стало неотличимым настолько, что в голове всего одна мысль: насколько же взрослые игры похожи на детские — будь все помоложе, тоже бы выбороли царя горы. Но ведь они и так избирают. Только нет больше смеха.
Я судорожно роюсь в бардачке. За оружие можно схватиться и стоять как вкопанный, грозясь и тряся, тогда как с голыми руками приходится быть участником жизни. Найти что-то подходящее не получается: из бардачка вываливается пачка документов, солнцезащитные очки, упаковка нюхательного табака, рассыпанные зубочистки, детский бальзам для губ, складной ножик, отвёртка и даже прикатившийся откуда-то патрон.
Я хватаю отвёртку, поднимаю взгляд и снова вижу её.
Рыжелая, будто с окалиной, похожая на супесь, упёршаяся в бока, выпятившая живот, довольная куча нависает над миром. Куча... смёрзлась ли ты внутри или там бьётся жаркое кизячное сердце? О, я знаю, в тебе нет холода! Ты согреваешь всё, что попало к тебе. Ты огромна, ты давишь, а значит, внутри тебя огонь, настоящий торфяной пожарище, превращающий навоз в специи. Пробейся изнутри бледный метановый огонёк, и ты будешь как торт на чьей-то великанский день рождения. Дунуть бы на тебя, и смотреть, как падает с неба лёгкая сухая взвесь. Не об этом ли ты мечтаешь, подставив себя ветрам? Не об этом ли грустишь, просыпаясь в грядки и укладываясь в теплицы? Что в сердце твоём, куча? Там зола, межзвёздное вещество, жар первичных пространств.
Суматоха спала, первые её жертвы со стоном ползут к куче, словно та способна их исцелить. На ногах остались немногие. Два мужика наседают на юриста с залаченными волосами. Тот истошно трясёт пистолетом. Илья сцепился с быком, бьёт ему в голову как в сырую землю. Тот покачивается, но стоит. Сам Илья потный и грязный. Кастет уже выбил несколько челюстей.
В разгар битвы выскакивает засадный полк во главе с местным Боброк-Волынским. Это гвардия самой хозяйки, элитный отряд телохранителей кучи. Может, она и не хотела никому отдавать её, а решила разом прихлопнуть позарившихся на сокровище тараканов. А может, хозяйке мало одной только травы, она алчет заложить в компост мясо, чтобы куча напиталась нами и стала красной, как человек.
Подкрепление начинает навешивать сразу всем, и бившиеся прежде недруги объединяются, чтобы выстоять перед новой напастью. Бык ревёт и валит на землю двух бугаёв. Илья оглядывается. Мужики встают спина к спине, и отмахиваются усталым жуком. Кажется, битве нет конца, и из машин, из-за соседних заборов, из более мелких куч, прибывают новые и новые воины, которые не дают драке угаснуть, дабы вечно радовать великую кучу навоза.
Она хрипло смеётся. Темнит на фоне синего-синего неба, калечит своих муравьёв. Кучу хочется превратить в оползень. Сокрушить её, обвалить, как обваливают под конец забавы стены снежной крепости. Овладеть ею, сжать, раздавить творогом в руке, заставить истечь прозрачной зернистой сукровицей. Кучу хочется срезать, поломать, заставить рассыпаться. О, куча! Ты женского рода и жаждешь быть наваленной, смешанной, владеемой и олюбленной. Но мы хотим тебя глубже всякого пола; хотим не как вещь, а как их исток. Куча — ты топка земли, в тебя хочется залезть и сгореть до чёрного жирного праха. Заполучив нас, ты понесёшь и исторгнешься. Прольёшься вечным живым дождём.
Смерть ли это? Любовь? О, нет.
Это желание лечь в компост; стать тем, из чего берутся цветы; быть перегноем, из которого однажды поднимется нечто настолько величественное, насколько невообразимое.
Итак, что делаю я?
Я выхожу из машины.</p>