– Я свой рейс тоже перенесу, – объявляет он. – Полечу завтра с тобой.
Мне стыдно признаться, насколько я ему за это благодарен. Лететь высшим классом с группой не особое удовольствие, мы все сидим в своих роскошных кабинках, но, по крайней мере, мы вместе. А если полечу один, кто знает, кто окажется со мной по соседству? Однажды мне достался какой-то японский бизнесмен, который все десять часов рта не закрывал. Я предпочел бы, чтобы меня пересадили, но не захотел об этом просить, чтобы не выглядеть как чертов рок-музыкант, поэтому остался на своем месте и кивал головой, хотя и наполовину не понимал, что он там говорит. Но еще хуже, если на таком длинном рейсе остаешься совсем один.
Я знаю, что у Алдуса в Лондоне дел по горло. Если конкретно, то завтра группе придется встречаться с видеорежиссером без него, и это обернется очередным маленьким землетрясением. Ну и фиг с ним. Сейчас этих трещин уже так много, что и считать бессмысленно. К тому же Алдуса в этом никто не обвинит – достанется только мне.
Поэтому, если он задержится еще на день в Нью-Йорке, это меня многим обяжет. Но я все равно принимаю его предложение, хотя и реагирую очень сдержанно.
– Ну о'кей.
– Супер. А ты развейся. Я тебя одного оставлю, не буду даже звонить. Мне тебя отсюда забрать, или в аэропорту встретимся? – Остальные ребята живут в центре. После прошлого турне у нас вошло в привычку селиться в разных отелях, а Алдус дипломатично переезжает – то ко мне, то к ним. В этот раз он с ребятами.
– В аэропорту. Встретимся в фойе, – говорю я.
– Ну ладно. Закажу тебе машину на четыре. А до четырех отдыхай, – он коротко жмет мне руку и так же коротко обнимает, потом садится в такси и мчится делать другие дела, может быть, чинить то, что я сегодня порушил.
Я же направляюсь к служебному входу и поднимаюсь в свой номер. Принимая душ, думаю, не поспать ли еще. Но в последнее время заснуть мне не помогает психофармакология, которой забита вся аптечка. С восемнадцатого этажа видно, как послеобеденное солнце окутало город теплой светящейся дымкой, отчего Нью-Йорк вдруг даже начинает казаться уютным, а вот в моем люксе становится так жарко, что у меня начинается приступ клаустрофобии. Я надеваю чистые джинсы и свою черную счастливую футболку. Хотел приберечь ее на завтра, когда надо будет вылетать в турне, но мне начинает казаться, что удача понадобится уже прямо сейчас, так что ей придется как-то протянуть две смены.
Я включаю айфон. Пятьдесят девять новых писем и семнадцать голосовых сообщений, некоторые из них от наверняка уже взбесившихся пиарщиков нашего лейбла, а некоторые от Брен – она спрашивает, как прошла запись и интервью. Я мог бы ей позвонить, но какой смысл? Если я расскажу о встрече с Ванессой Легран, она расстроится из-за того, что я «потерял лицо» перед журналисткой. Брен пытается отучить меня от этой дурной привычки. Говорит, что каждая моя истерика в присутствии прессы лишь разжигает ее аппетит. «Адам, сиди перед ними с мрачным лицом, и о тебе перестанут так много писать», – советует она мне постоянно. Но если я признаюсь, почему именно так взбесился, то Брен, скорее всего, тоже потеряет лицо.
Я задумываюсь над рекомендацией Алдуса – отдохнуть от всего этого, выключаю телефон, швыряю его на прикроватную тумбочку. Беру кепку, темные очки, таблетки, кошелек и направляюсь к выходу. Иду по Коламбус-сёркл к Центральному парку. Мимо проносится пожарная машина с воющими сиренами. Почеши голову, не то умрешь. Даже не помню, от кого я узнал это детское суеверие, из-за которого надо чесаться всякий раз, когда услышишь этот звук, а не то следующая машина с сиреной приедет уже за тобой. Но помню, когда начал это делать – это у меня раз и навсегда вошло в привычку. Хотя на Манхэттене, где они ревут почти не смолкая, она утомляет.
Время уже к вечеру, самая страшная жара позади, все как почувствовали, что выходить теперь безопасно, и на улицу вывалила целая толпа: кто устраивает пикник на траве, кто катает коляски по дорожкам, кто плавает на каноэ по заросшему лилиями озеру.
Мне хоть и нравится наблюдать за тем, как люди занимаются своим делом, я чувствую, что слишком долго держусь на виду. Не понимаю, как другие могут расслабляться на публике. Иногда я вижу фотки Брэда Питта с детишками в Центральном парке, как они качаются на качелях, например. Разумеется, он знает, что за ним следят папарацци, но все равно на этих фото будто самый обычный день из их семейной жизни. Хотя, может, и нет. Фотографии бывают обманчивы.
Думая обо всем этом, я иду мимо людей, наслаждающихся летним вечером, и начинаю чувствовать себя движущейся мишенью, хоть и натянул бейсболку на лоб как можно ниже, надел темные очки, а Брен рядом нет. Когда мы вместе, пройти незамеченными практически нереально. А я параноидально боюсь даже не того, что меня сфотографируют или окружит толпа охотников за автографами – хотя мне все-таки сейчас не хотелось бы иметь с ними дело, а что кто-нибудь начнет смеяться, что кроме меня в этом парке одиноких нет, хотя это, очевидно, не так. Но мне все равно кажется, что в любую секунду кто-нибудь будет тыкать в меня пальцем и потешаться надо мной.