Вот осторожно спускается по сходням пожилой, с бородкой боец. В руках у него настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром. Боец подошел к откосу, постоял немного и с силой бросил лампу вниз.
— Эх! Какую вещь загубил! — сказал Валериан Владимирович. — Пригодилась бы в хозяйстве.
— Где оно, хозяйство-то? — ответил боец. — За Тамбовом. А воевать-то, чай, долго еще придется.
— А как долго?
— Да пока всю контру не перебьем.
— Верно, товарищ! Пока контру не сломим, домой возвращаться нельзя. А лампа что? Найдем и получше.
Эшелон разгрузился. Все лишнее выброшено. Порожняк отводится в тыл. На станции остаются лишь четыре вагона санитарной летучки с тремя сестрами милосердия. В конце платформы стоит группа женщин. Это жены красноармейцев, жившие в эшелоне.
— Бабоньки, что же с вами прикажете делать? Удостоверения все получили? Тогда садитесь в следующий эшелон и катите домой. А то здесь и стрельба может случиться, ну и всякое другое. Сами понимаете — фронт, — говорит им Куйбышев.
— А мы стрельбы не боимся, обстреляны уже… Нам бы с полком, товарищ Куйбышев.
— Ишь, какие храбрые! А сестрами милосердия хотите остаться?
— Остались бы, да ведь медицину не знаем.
Переговорив со старшей сестрой, Валериан Владимирович возвращается к женщинам.
— Ну, кто хочет, идите в санлетучку, к сестре! Санитарки нужны.
Белорусский полк Инзенской дивизии отказался выступать на позиции. Он состоял в основном из красноармейцев-добровольцев, вступивших в армию по договору на шестимесячный срок. Когда декретом Советского правительства этот порядок был отменен, бузотеры и трусы взбаламутили полк.
— Ну что, начштарм, поедем «усмирять»?
— Поедем, Валериан Владимирович.
Я приказал выделить нам из комендантской роты взвод с пулеметом.
— Вряд ли он понадобится, — улыбнулся Куйбышев. — А впрочем, возьмем… для предосторожности. Только пусть держится подальше от нас.
Мы приехали в полк, столпившийся у своего эшелона.
Стоял шум, раздавались выкрики. Команды бледного командира никто не слушал.
Куйбышев поднялся на какое-то возвышение.
— Товарищи!
Шум продолжался.
— Товарищи! — еще громче крикнул Валериан Владимирович, помахав в воздухе кепкой.
Постепенно толпа успокаивалась. Раздались голоса:
— Тише! Тише!
Вскоре действительно наступила тишина.
— Что у вас здесь происходит? О чем, товарищи, шумите?
Молчание. Наконец доносится возглас:
— На фронт не пойдем!
— Воевать не хотите, боитесь? Ай да храбрецы! А нам такие и не нужны, которые воевать не хотят. Кто не хочет, клади винтовки, отходи направо, кто хочет — налево.
Толпа не двигается.
— Ну что же?
— Договор шестимесячный кончился, значит, все — по домам!
— Кто это говорит? Выйди, покажись всем! Не бойся.
От толпы отделился боец. Вид у него был растерзанный.
— Нет праву задерживать нас! — закричал он. — Шесть месяцев отслужили, и будя! Договор подписывали? Подписывали. Значит, все, выполняй! И опять же сахару уже неделю не получали. (Голоса: «Верно, не получали».) Ну и я говорю — не получали сахару. Вот, значит, и все. Правильно я говорю? (Голоса: «Правильно!»)
— Постой, постой, — обратился к нему Куйбышев. — Ты солдат?
— Солдат, с германской.
— В боях был?
— А как же.
— А с Красной Армией был в бою?
— Нет, пока не привелось.
— Ну, а если бы в эти шесть месяцев пришлось вступить в бой, бил бы противника?
— А как же!
— А за что бы ты дрался?
— Как за что? За революцию!
— А революция-то не кончилась. Помещики и капиталисты не собираются сдаваться. Им угодно вернуть царя, забрать опять себе землю, фабрики, заводы. Слышали, что делают белочехи и казаки Дутова в Самаре, Сызрани, в уездах поволжских и оренбургских? Они расправляются с крестьянами нагайкой, расстреливают рабочих. Что ж, вы хотите, чтобы и до ваших хат дошли белогвардейцы и пороли ваших отцов, жен, детей?!
Кончил Куйбышев при полной тишине.
— Ну так как же? Кто не хочет воевать — отходи направо. Отходи, уезжай домой, и сахару на дорогу дадим.
Никто не двигался.
— Значит, что же? Или все не хотят воевать, или все хотят? Разберитесь, а потом скажите.
Молчание. Но в этом молчании уже чувствовался перелом.
Куйбышев сошел с «трибуны».
Толпа расступилась. Мы спокойно вошли в теплушку штаба полка. Через некоторое время к вагону пришла делегация с коротким заявлением: «Пойдем за революцию до конца».
Заглянув в вагон Куйбышева, я застал начальника инженеров армии Михаила Николаевича Толстого рыдающим. Валериан Владимирович гладил его по плечу и тихо говорил: «Ну, успокойтесь, успокойтесь!»
Выяснилось вот что. Родители Толстого переехали из Пензы, где отец Михаила двадцать пять лет прослужил вице-губернатором, в свое небольшое имение, где-то в Сызранском уезде. Там, как говорил Толстой, они могли жить сытно со своего огорода, который вместе с домом по «приговору мира» оставили им крестьяне. И вот Толстой получил известие, что его отец и мать зверски убиты.
Тяжело было смотреть на рыдающего, как ребенок, взрослого человека, никогда не боявшегося пуль, смерти, пренебрегавшего любой опасностью. Требовались душевные человеческие слова, чтобы его успокоить. И Валериан Владимирович их находил.
— Позвольте мне поехать похоронить родных, — обратился к нему Толстой.
— Если доберетесь — поезжайте.
Я не без удивления посмотрел на Куйбышева. Толстому предстояло ехать не в тыл, а к фронту. Перебежать там к белым было бы нетрудно.
— Поезжайте! — повторил Куйбышев. — А я пошлю расследовать этот трагический случай. С самосудами надо бороться.
При удобном случае я спросил, не выдержал:
— Валериан Владимирович, вы не опасаетесь, что Толстой, обозленный бессмысленной, жестокой расправой над стариками родителями, он единственный сын, уйдет к белым?
— Сбежит? А какая потеря, если неверный, двуличный человечек проявится? Толстой — категория другая. Михаила Николаевича считаю личностью в высшей степени порядочной. Не смею оскорблять его подозрением в бесчестии.
Толстой вернулся сразу после похорон».
= 17 =
Опасность смертельная.
К концу июля — началу августа Республика теряет три четверти территории. Едва ли не в каждой губернии к солнцу тянутся свои контрреволюционные «правительства». На Волге, Урале, в Сибири, степях оренбургских и забайкальских — мятежный чехословацкий корпус, казачьи атаманы, белые генералы, бледно-розовые авантюристы из эсеров и меньшевиков. В Белоруссии, Прибалтике, на Украине, большей части Закавказья — немецкие и австрийские дивизии. Баку атакуют турки. На Северном Кавказе и Дону — воинство Краснова и Деникина. Долю пожирнее торопятся отхватить «союзники», «нейтралы». «Согласно союзному плану, — приоткрывает карты французский представитель Гине, — нам необходимо продолжить наши завоевания на Волге… Нам необходимо торопиться со взятием городов Симбирска, Казани, а также Саратова». Англичане — на берегах Каспия. Англичане и американцы — в Мурманске и Архангельске. Японцы — во Владивостоке. Все вместе — около миллиона солдат и офицеров, по-современному обученных и вооруженных.
Советское государство без хлеба, железа, угля и нефти. Из 5402 военных заводов России три с половиной тысячи по ту сторону фронта. Транспорт захлестывают спекулянты и мародеры. Людей косят голод, тиф, дизентерия. Страна все больше, ощутимее походит на осажденную крепость. А армии для защиты и грядущей победы еще сколачиваются. Им еще мужать. Обретать веру в себя.
Ленин двадцать седьмого июля по прямому проводу председателю Петроградского Совета: «Категорически предупреждаю, что положение Республики опасное и что питерцы, задерживая посылку рабочих из Питера на чешский фронт, возьмут на себя ответственность за возможную гибель всего дела».