Девушка была воспитана на романтических сказках, ей хотелось видеть себя в роли героинь историй со счастливым концом.
Сживётся ли она с тем женихом, слюбится ли!
Всё лучше, чем жить с нелюдимым бирюком, который то и дело распускает руки, и бранится со всеми подряд.
Колька даром времени не терял. Пока Танюшку затягивали в омут видений сентиментальные мысли, он решительно приступил к действиям: дерзко, самоуверенно, нагло.
Кулешман неслышно подкрался, что всегда удавалось ему безупречно, крепко обхватил красавицу-невесту сзади, запечатал рот ручищей-лопатой, и затащил в амбар, где предусмотрительно была заготовлена лёжка из духовитого сена, да стёганая тряпица для подстилки, чтобы не наколоть девице зад, когда подол задирать придётся.
Прижал Кулешман растерянную пичужку посильнее, и поволок как куль с зерном.
От неожиданности, потрясения, и леденящего душу страха, Танюшка моментом провалилась в глубокий обморок – обмякла сразу, впала в беспамятство.
Колька волновался, долго не мог приступить к задуманному – всматривался в лицо любимой, гладил смоляные волосы, бархатистую кожу на груди и шее, прикасался к губам.
Безумное желание овладело им задолго до триумфа. Теперь-то Танюшка никуда не денется.
Девушка начала приходить в себя. Кулешман нервничал, торопился осуществить задуманное, пока девчонка не сопротивляется. Лихорадочно стягивал с неё одежду, хотел всё рассмотреть вблизи, всё как есть потрогать. В губы целовал, сладость которых нечего было даже сравнивать с Веркиными.
Танюшка была первой в его жизни непорочной девственницей, которая теперь до скончания века будет принадлежать только ему.
Колька долго, но очень осторожно мял и терзал неподвижное тело, стараясь не причинять любимой боли, не делать резких движений, что удавалось не всегда.
Это был его звёздный час, долгожданная блистательная победа.
– Будь что будет, я не мог поступить иначе, со мной так нельзя, пусть даже убьют, мне всё едино, – твердил себе под нос Кулешман, сосредоточенно насилуя безвольную жертву.
– Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю, – с каждой минутой увереннее и громче выкрикивал он в припадке неистовой похоти, – я тебе это докажу. Жить будешь как королева. Я для тебя…
Пришедшая в себя “королева” с окровавленными ногами и искусанными губами закричала было. Колька зажал ей рот, пригрозил.
– Поздно невестушка, жена ты мне теперь, моей волей жить будешь. А любить, любить научу, заставлю. И не вздумай орать – взгрею. У меня рука тяжёлая, сама знаешь.
Танюшка беззвучно билась в истерике, пустила слезу, но больше не голосила, а когда успокоилась, часа два просидев в Колькиных объятиях, безропотно позволила себя целовать.
Тёмной ночью, почти к полуночи Кулешман привёл Танюшку к отцу, Ефиму Пантелеевичу, и безапелляционно заявил, – дочку твою тестюшка я спортил, извиняй уж, не стерпел её противления. Не девица она теперь. Ругать и наказывать не смей - зашибу. Я за всё в ответе, с меня и спрашивай. У нас на Руси закон такой – кто молодицу бабой сделал – тот и под венец ведёт. Решай сам, как хочешь, воля твоя. Только я по факту ейный муж. Переиначить это неоспоримое обстоятельство не можно, невинность взад не возвернёшь. Никому боле не отдам, пока жив буду, поскольку люблю. Если желание имеешь, можешь прирезать меня, сопротивляться не стану. Решай.
Неделю кузнец сивуху без меры пил, решал, что делать. Пороть и срамить дочь побоялся.
Обрядовые церемонии соблюли, как положено. Без роскошества, но с белым платьем, с фатой и полусотней гостей справили печальное торжество.
Дрожки свадебные были, украшенные по обычаю, запряженные в конскую повозку. Правда, кони были рабочие, заезженные, дружки у жениха отсутствовали, радости на лицах приглашённых не было видно, а в остальном свадьба как свадьба, не хуже, чем у других.
Родила Танюшка дочку в положенный срок, особо не мучилась. Девочку назвали Марией.
Славная выросла девица. Лицом и статью не в отца пошла – в маменьку. Костью тонкая, волос как вороново крыло, осанистая, смешливая, но уверенная и спокойная.
Николай со временем душой отогрелся, норов слегка умерил. Люльку, бывало, качает, обнимая прикорнувшую от устатку жёнушку, чтобы, значит, Танюшка выспалась. Жизнь, хоть и по принуждению, начала понемногу налаживаться.
Русские бабы добрые, терпеливые, податливые.
Одна у молодых проблема – жене с мужиком в постель пока нельзя, разорвалась при родах, а Кольке край как необходима женская ласка.
Не было у Кулешмана терпежу.
Пошёл Колька за подмогой по женской части к той же Верке Струковой. Там его кузнец и застукал.
Не стерпел тестюшка измены, вломил “по самое не балуй”, силушки богатырской не размерив: нос зятюшке в запале набок свернул, ногу в трёх местах переломил, и так, по мелочи урона нанёс.
Слёг Кулешман.
Танюшке его жалко до слёз. Хоть и силой взял, а всё муж, отец Марусенькин. Притерпелась, любить научилась. Душа-то у Кольки тогда ещё добрая была.
Ухаживала, переломы и раны лечила. Кулешману всё нипочем. Он и на тестя не в обиде – за дело учил.
Пока Танюшка рану перевязывает, Колька под себя её подомнёт, и под подолом хозяйничает. Та кричит, отбивается, а у муженька от бабьего запаха крышу сносит.
– Можно, нельзя, плевать я хотел на всех вас. Давать обязана. У меня штамп в паспорте. Мне государство дало полное право бабьей серёдкой по своему усмотрению распоряжаться.
Ладно бы ласково, тогда бабе легче боль стерпеть, а он грубо, с размаху, даже переломов не чует, как сладкого мёда хочется. Набрасывается как хищник на добычу, и долбит, долбит, покуда Танюха сознания не лишится.
Потом опомнится, ластиться начинает, прощения просит. Понимает ирод, что подобная лихость – не любовь вовсе, а похоть звериная, что по причине природной одержимости обладать властью над женщиной, справиться с которой, с греховными помыслами, не в силах.
Очнулся, а Танюшка опять лежит, обливаясь горючими слезами, растерзанная, с кровавой раной в промежности.
Как ни крути, а по собственному желанию выбрала лихую долю, не захотела срама. Добровольно согласилась стать женой ненасытного зверя. Потому, что понимала – никому теперь, кроме Кулешмана постылого, порченая баба не нужна будет.