Это в городе можно по всякому, а на селе хочешь или нет – блюди себя, пока замуж не пошла.
Лучше бы порешила себя тогда. Воли недостало с жизнью расстаться.
Хотела как лучше…
Силища у Кольки воловья. Входит в Танюшку, словно сваю вбивает. Больно и обидно, но муж. Богом как бы данный. Венчанные ведь они теперь. Видно судьба, такая. На роду говорят писано, испытывать муки невыносимые, или счастье безмерное в освящённом церковью браке.
Бог терпел, и нам велел.
Верка, однако, Струкова, принимала его с радостью. Ей чем больнее и шибче – тем приятнее. Крутится под Кулешманом, бесстыдно подмахивает навстречу размашистыми толчками тазом, разогревая тем самым и без того зверский Колькин аппетит, и орёт как ненормальная, – глыбже давай, соколик, глыбже, страсть как люблю, когда ты весь во мне. Была бы моя воля – всего бы тебя туды запихала.
Может, это она, Танюшка, неправильная, может это у неё по женской части чего не так устроено? Мужу старается не отказывать, но принимает его кобелиные ласки как муку адскую, как пытку. Каждый раз после его грубых набегов промежность горит и в животе ноет.
“Терпеть нужно. Ради дочки терпеть. Без родителя девке никак нельзя. Меня батька до семнадцати годков сберёг, дале не сдюжил, а без отца вовсе беда…
Божечки, как меня угораздило на глаза Кулешману в тот день попасться, похоть его ненасытную возбудить. Вот и стала бабонька королевной. Хорошо хоть не бьёт”.
Так и жили до поры.
Делить Кулешмана в постели Танюшке чуть не с половиной деревни приходилось. Людям в глаза смотреть тошно. При ней молчат, а за глаза такое бают – не приведи господи.
Колька никем не брезговал. Мог и старуху силой взять, и молодицу замужнюю приголубить.
Бит был многократно, увечий накопил достаточно, но не унимался.
Самое удивительное, что всё сходило ему с рук. Ни разу на него не заводили уголовного дела, хотя, и девок, и баб, осрамлённых, обиженных непристойными домогательствами и насилием, было предостаточно.
Телятницы на ферме опасались оставаться на ночные дежурства в его смену за исключением пары любительниц, которым его ласки пришлись по вкусу.
Любимым делом Кулешман мог заниматься когда угодно, и сколько угодно.
Продолжалась такая неспокойная жизнь до тех пор, пока не случилось вовсе ужасное событие.
Марийка, дочь, была тогда в том же возрасте, когда Колька насильно сделал Танюшку женщиной. Стройная, гибкая, изящная. Не девчонка – загляденье. В деревне люди нескромно шептались, мол, Кулешманова ли дочка? Больно уж справная девка, без изъянов, словно городская, а самое главное – не совсем с ним в масть.
Говорят, что в тихом омуте…
Кулешман умом силён не был, богатырская стать в мышцы ушла да в корень, которым он что ни попадя ковырял. Ребятишек, похожих на него кудрями, по деревне бегало немало.
В свидетельствах о рождении были записаны другие отцы, но на селе ничего не скроешь.
Однако догадку к делу не пришьёшь. Бабы не признавались, а Кулешман гордо ухмылялся.
Услышал строптивый родитель обидную для себя версию про инородное происхождение дочери, психанул.