Что творилось в его голове – никто не ведает, но с фермы Кулешман пришёл в состоянии сильного подпития.
Опьянение родителя было тем непонятнее, что он отродясь капли спиртного в рот не брал. Его от горячительного зелья, и вообще от пьяниц, с души воротило.
И вдруг такая оказия…
Глаза у Николая Егоровича сверкали молниями, сжатые кулаки хрустели, желваки на челюстях ходуном ходили, про дикий взгляд и говорить нечего.
Вёл он себя более чем странно – ходил взад-вперёд по горнице, размахивая ручищами, и красноречиво молчал, словно готовился разнести всю хату к чёртовой матери.
Марийка предпочла ретироваться в свою комнатку, благо ей было чем заняться.
Родительницы дома в ту пору не было.
Потом отец улёгся, успокоился, даже к стенке отвернулся, но явно не спал – его возбуждение выдавали странные вздохи, и нервный кашель.
Девочка начала беспокоиться, возможно, интуиция лихорадочно сигналила о приближающейся опасности, откуда невозможно её было ожидать, или опыт совместной жизни сообщил – что-то не так с родителем.
Так и вышло. Чутьё опоздало с подсказкой. Кулешман резко встал с кровати, подскочил к Марийке, с хрустом рванул на её груди платье, отхлестал по щекам, больно схватил за косы, повернул задом, загнул, повалив на стол, и изнасиловал.
Больно, жестоко, не обращая внимания на сопротивление и крики.
– Папа, папочка, не надо, – яростно вопила Маша, – как мне теперь жить, утоплюсь ведь!
– Все бабы шлюхи! И ты дрянь, и мамаша твоя паскудная, тоже срамница. Теперь уж не узнать, кто её подлюку обрюхатил. Придёт домой – убью, шалаву подзаборную. Меня, Кулешмана, посмешищем на селе сделала.
Позже, когда вскрылась правда, отнекивался, твердил, что оговаривают, что напраслину возводят.
– Не мог я… как же это, родную-то доченьку, кровиночку. Не было того! Марийка, ты хоть скажи.
– Мог, батя, мог!
Это был приговор.
Дочь долго скрывала, что родной отец над ней так паскудно надругался, бинтовала растущий живот, чтобы раньше времени себя не выдать. Увы, шила в мешке не утаить.
Машка родила. От собственного отца родила. Стыдоба – не пересказать.
Чтобы хоть как-то скрыть срам, тогда ещё Ефим Пантелеевич жив был, пришлось Маньку к родственникам отправить в соседнюю область.
Кулешману и на этот раз сошло с рук, а сам он и глазом не моргнул. Если не бьют – значит можно.
Однако сельчане прознали о той секретной спецоперации – Земля-то круглая, а языки шершавые. Вскоре вся деревня лишь о том и судачила, что Кулешман обрюхатил собственное дитяти, что “таперича никак не понять – дочка Ангелинка ему, али внучка”.
– А коды дитя вырастет, что этот зверюга ей баить будет? Бяда! Одно слово – Кулешман. И откуда такие нелюди на свет родятся!
– Знамо откуда, из той же щели, что и мы с тобой.
– Дурило, я ж не о том. Как таких нелюдей Земля носит! Это же нать – собственную кровиночку… не по-людски это.
Марию с Ангелинкой, так назвали ребёнка, привезли обратно в родную деревню.
Колька себя Царём горы почуял. Сексуальные забавы на стороне поставил на поток. И дочку свою, Марийку не забывал время от времени навещать, когда мамаши дома не было. По накатанной тропинке уже проще было вход в рай искать.
Манька только поначалу сопротивлялась, потом свыклась, даже ждала, когда родитель её “облагодетельствует”.
Может и правду говорят, что-то про Стокгольмский синдром, будто бы у жертвы агрессора-насильника в качестве бессознательной защитной реакции довольно часто возникает симпатия, чтобы окончательно не свихнуться.
Танюшка мерзкой популярности, тоски по загубленной жизни, и безмерного чувства вины, не вынесла – порешила себя, вскрыв серпом вены на обеих руках.
В том, что Марийка разделила её горемычную судьбу, она только себя кляла. Кого же ещё, если выходит, что родила дитя на потребу стареющего сатира?
После смерти Танюшки Кулешман уже не стеснялся совокупляться с Марийкой – совсем распоясался, женой дочку на людях кликал.
Ладно ещё, если бы миром и ладом жили. Не тут-то было. Обижал Колька жену-дочь часто. Мордовал нещадно, гулял напропалую, а спать заставлял непременно вместе.
С возрастом его сексуальные потребности и мужская сила, как ни странно, лишь возросли.
Манька ещё и Сергуньку от отца родила, потом Павлика прижила.
Последыш на свет появился болезным, хилым, едва выжил. Мамаша его до пяти лет с рук не спускала, молоком грудным отпаивала. Отцу-то всё едино, у него одна забота – кобелиная, а Машка в край извелась, высохла как тростинка.
Время прошлось по Марьиной семье безжалостно, как асфальтовый каток. Первым Серёжка сгинул от туберкулёза, который непонятно от кого и где подхватил. Следом за ним умерла от внематочной беременности Ангелина.
Только ведь жить начала, замуж вышла за агронома, дом построили.
Глубинка. Можно было наверно спасти, только кому это теперь нужно. На всю деревню один телефон, да и тот в совхозной конторе. Пока председателя разбудили, пока дозвонились, потом два часа паромщика пьяного искали.
Не успели.
Марийка от горя совсем хиреть начала, путь свой решила завершить раньше отведенного Богом времени: как и мамка – руки на себя наложила по накатанному сценарию. Нашли её полностью сухую, без единой кровинки, с безжизненным Павликом, держащим пустую как простыня титьку во рту.
А Кулешман?
Чего ему сделается.
Вчера бабы на ферме ругались, спорили, кому с вечера на дежурство заступать. Все боялись, что у деда окончательно крышу снесёт. Мало ли чего юному перестарку захочется. Хорошо, если по согласию оприходует, а ежели по-звериному – сильничать начнёт?
Сколько женщин, гадёныш, уморил. Никак естество своё поганое утихомирить, насытить не может. Семьдесят лет охальнику, а на уме, как в юности, одно неистребимое желание – бабу оприходовать хочет.