Он просто еще раз засмеялся и смахнул влажные волосы со лба:
— О! Неплохо сказано! Любишь Брюса?
— А ты? — не отступал Сергеев.
— Знаешь, меня тоже никто не может побить, — хмыкнул Качалов.
— Это ты сам так решил? — Юрий не смог отказать себе в ехидстве.
— Нарываешься, засранец? — Качалов прищурился.
— Мы уже выяснили, кто засранец! — не отступал Сергеев. — Или не понимаешь русского языка? Вместо слов надо просто врезать тебе — ты только этот язык поймешь? Ты понимаешь, что тебе говорят, только когда кто-то бьет тебя по морде?
— Да ладно, меня никогда и никто не бил по морде!
— Врешь! Били! Били долго и жестоко! Ты вырос, и сам стал таким!
— А ты кто? Фрейд?
— Ты даже знаешь, кто это?
Перепалка могла продолжаться сколько угодно, но Качалов не выдержал первый и снова засмеялся:
— Слушай, ты мне нравишься! Уже очень давно никто не разговаривал со мной так. Все меня боятся. Ты решил рискнуть?
— Во-первых, я ничем не рискую, — отозвался Юрий. — А во-вторых, разве может нравиться, когда с тобой так разговаривают?
— Мне вообще нравится, когда кто-то со мной разговаривает…
Сначала Сергеев не понял смысла этой фразы, а когда понял… Качалов все продолжал улыбаться.
— А чего вдруг ты ко мне так подкрадываешься? Думал, я не услышу?
— Хотел посмотреть, какие у тебя удары.
— Ну и как? Посмотрел?
— Удары классные. И еще более крутые, потому что ты специально набил руки. Ты занимаешься набивкой втихаря, когда тебя никто не может поймать. Может, ты еще бросаешь в глаза сопернику порошок или таблетки?
— За такие слова, засранец, я мог бы размазать тебя по стене!
— А ты попробуй!
— Я не пробую. Я побеждаю.
— Все тебя боятся как черт знает чего. Никто не скажет тебе в лицо ни одного резкого слова. Все думают: ты большой, страшный и сильный. А ты… И удары твои: левый — коронный, правый — похоронный.
— Ты специально меня провоцируешь, я понял, — улыбнулся Качалов. — Но я не стану с тобой драться. Ты можешь преследовать две разных цели. Первая: наивно надеешься, что меня побьешь. И вторая: через несколько минут здесь должна быть тренировка. Твоя, если ты пришел. Явится козел тренер, еще кто-то, и все увидят, что я бью тебя смертным боем. Я убиваю, я просто разрываю тебя на куски. Конечно, нас разнимут. А козел тренер побежит, распустив сопли, вонять Масловскому, что я, мол, такой-сякой, напал на ребенка. И просить, чтобы меня дисквалифицировали — он это слово очень любит. Конечно, никто меня не дисквалифицирует. Но начальство рассердится и снимет меня с соревнований. А предстоящие соревнования — это Кубок, в котором ты тоже будешь участвовать. Меня снимут с соревнований, а тебе только того и надо. Вместо меня выставят тебя. И ты завоюешь победу, которой, будь я на ковре, тебе не видать как своих собственных ушей. Видишь, я не такой тупой, как ты думаешь. У меня на этот счет есть свои соображения. Думаешь, я не видел тебя на ковре и не знаю, чего от тебя ждать? По уровню ты можешь быть моим соперником. А может, в чем-то и превосходишь, я не знаю. Но с тобой в бою мы не можем встретиться по одной простой причине: и ты, и я, мы оба не можем проиграть. В нашем поединке не может быть проигравшего. Мы оба хотим победить. А я не хочу умирать в таком молодом возрасте и не хочу тебя убивать. Я не хочу ставить крест на своей собственной жизни. И не поставлю этого креста. Никогда.
Усмехнувшись и ничего больше не сказав, Качалов пошел к раздевалке. Юрий и не думал его остановить. Конечно, ни одна из тех мыслей, в которых Качалов его обвинил, даже не приходила ему в голову. Он и сам не смог бы объяснить, почему выводил Качалова из себя. Наверное, потому, что интуитивно чувствовал — ничего особенного не будет.
Конечно, он знал, что когда человек добирается до вершины, у него автоматически развивается мания преследования — ему кажется, что любой мечтает его с этой вершины спихнуть. Но в словах Качалова было что-то особое — из того, что не укладывается в общую схему и что так просто невозможно понять. В нем была и уверенность, и мудрость, но главное — Сергеев не заметил в нем слабости. Он ни за что не поверил бы в то, что человек, одержимый манией побеждать, такой, как Качалов, мог регулярно прикладываться к бутылке и сводить на нет то, что всегда позволяло ему добиться победы. Их последний разговор остался в памяти Сергеева неразрешимой загадкой. Он долго думал о нем.