Меньшая, и вероятно, более сентиментально-хлипкая часть души Рональда Уэлдона открывала для себя в тотальном пьянстве некое новое измерение нигде он не видел, чтобы выпивший человек становился так нежен к ближнему, как это происходит с русскими.
Но в самой глубине, там, где под ковриком подсознания лежит ключ к замочной скважине души, главным мучением для Уэлдона была, конечно, не русская водка, которую, при известной силе воли и мощности печени можно перебороть, а тоска по... - нет, не по Америке, а возможно, по некоей волшебной стране Эльдорадо, относительно которой Рональд в свое время считал, будто она находится в районе России. Да, он был готов терпеть некоторые ограничения материального порядка, но он не ожидал, что вокруг него все только и будут делать, что мучительно (и временами даже с довольно пугающим энтузиазмом) преодолевать эти ограничения, и в конечном счете уважение опять окажется привилегией только богатства. А Рональд Уэлдон, выросший без отца, притом, что мама его долгое время увлеченно и совершенно бескорыстно свидетельствовала в пользу Иеговы в составе соответствующей секты, не уважал богатства, но зато очень хотел, чтобы его самого уважали.
Проживя в России несколько лет, Рональд понял, что если его по-настоящему не уважали в Штатах, то и здесь особенно уважать не станут.
А чего его уважать? Живет как лимита, мерзлой кучкой, халявы не имеет, баксы не приходят, нерусский, выпить как человек - и то не выпьет. Его прежние заслуги перед неизвестно чем сейчас никому не интересны. Иногда Ронни чувствовал почти физически, как у ног его разверзается пахнущая керосиновой водкой пропасть самозабвения. Нет, в отчаянии думал Рональд, лазутчику после заключения мира между воюющими сторонами надо вешаться на стволе замолчавшей пушки...
Вопросы эти, неразрешимые вопросы, на смешанном американорусском языке и с газобурлением вискиводки в желудкишечнике в некоторые минумоменты настолько конфузили и мутили полусознание Ронни, что ему было тошно, словно какому-нибудь философу-мистику на презентации новых женских гигиенических прокладок.
И все бы ещё ладно, но рядом лежала жена Ира, которую он отчасти любил и немного боялся. И философское блевание могло обернуться назавтра очередной серией попреков, которые всякий раз повторялись, как рекламная заставка.
Рональду Рексу Уэлдону было сорок лет, он был шотландско-американец по рождению, российский по гражданству, поседевший шатен и последний дурак.
Этажом выше соседи занимались самолечением после бурного, как всегда, праздника. Похмеляясь, они топотали ногами, передвигали по полу мебель и упавших гостей, падали сами и с тоскливым надрывом матерились. В "хрущовке" из тоненьких панелей эти и другие звуки беспрепятственно проникали во всех возможных направлениях. А Рональду Уэлдону в полусне думалось о родной Америке, вспоминались какие-то полустертые в памяти встречи, вербовки, занятия бейсболом и шифровальным делом, то, чего уже никогда не будет... В сознании его мешались каменные джунгли Нью-Йорка и Чикаго с девятиэтажками Матвеевского...
И потом, уже поздним утром, приснился Рональду Уэлдону дивный, комплексный, фантасмагорический сон.
* * *
Занимался желтый рассвет над небоскребами Манхэттена. С востока от прорезавшегося над горизонтом светила пролегла по синей глади океана желто-лиловая полоса. В офисе на восемьдесят первом этаже небоскреба "Сирс энд Робак" зашевелились в крутящихся креслах трое. Юрист-консультант электротехнической корпорации "Х", адвокат мистер Сэнди Мэддок, потянулся грязными пальцами за бычком сигареты, выпрямил и раскурил его.
- Вставай, мужики, - хрипло пробормотал он. - Супермаркет ещё не открыли, но баба, то есть миссис Дженифер, уже, небось торгует...
- Хрен тебе она торгует, - с мучительным полустоном отвечал ему мистер Кристофер Лич, режиссер компьютерных звездных войн. - Вчера к ней Джексон с Пятой Авеню вечером заходил, так она его отшила. У ней все нормальное виски выпили, одно дорогое осталось. Которое за тридцать пять. Бурбон. Для новых американцев, разве что.
Не окончательно сбросивший с себя нездоровую дрему, третий компаньон вчерашних увеселений, банковский программист мистер Джейсон Макговер, сплюнул на пол и затер бумажкой.
- На хрена нам к бабе, то есть, миссис Дженифер идти, мужики, то есть, бойсы? - заметил он мечтательно и лениво. - Ща спустимся все вместе и пойдем на Брайтон пиво пить. Пиво поправит.
- Пейте залпом пиво пенное, будет харизма офигенная! - иронически заметил мистер Мэддок, одновременно издавая чем-то, но не ртом, длинный, но неприятный звук. - В гробу я видал твое пиво. У нас и без того денег, как у суки цыплят. На пиво тратиться - нормально не похмелиться. А ты еще, блин, то есть чипс, заснешь там на задах от пива, потом тебя волоки по городу, чипс, до дому! Ко мне уже наш коп из дистрикта подъезжал, участковый, говорит, вы вашего другана, говорит, нормально прослеживайте, а то я его замету, говорит, в шерифский отдел, лишу его, говорит, карточки социального страхования. Он, говорит, у меня потеряет не только кредит в банке, но и доверие медицинской гарантийной компании, вот так. Понял? Понял ты меня или нет? Он тебя уже сколько раз там видел, блин, то есть чипс, когда ты на ящиках от авокадо валялся у пивнухи за китайским ресторанчиком? Не, от пива развозит. Надо виски попить, мужики. Пошли к Дженифер - если у неё есть, так она с самого утра торгует.
Это был блистательный монолог настоящего, квалифицированного адвоката по гражданским делам.
Утро над Манхэттеном стояло ещё крайне раннее, с дымкой, холодное до жути. Никто не хотел идти за виски сам. А возникнуть по волшебству оно не могло - бар на двадцать третьем этаже начинал работу только в девять. А до бабы, то есть, тьфу, миссис Дженифер, идти было целых два квартала, не считая ещё минут пяти на лифте вниз и потом столько же - наверх. Швейцар-то впустит и выпустит, он парень свой, но все же...
- Мужики, а мне на работу вообще-то надо, - сдерживая легкую (до умеренной) тошноту, оповестил мистер Лич полуофициально. - А то уволят к чертям, у меня и так уже два привода было...
- Толку-то от твоей работы? - хмыкнул мистер Мэддок. - Тебе ж который месяц не плотют? А? Если б не воровал - жить не на что было б. И с другой стороны - незачем...
* * *
Глава 11,
в которой вскользь говорится о самых главных вещах - смерти и любви.
Ирина Уэлдон стала яркой светской звездой. Редкая московская тусовка осени девяносто пятого года обходилась без нее, а если и обходилась, то угасала на середине. Она и думать забыла о любовных романах. Ее душевные терзания между мужем и Коперником отошли в прошлое.
Коперник теперь ждал ребенка от Наталии Хмырчалковской, которая радикально бросила пить и обрела новую философию жизни. Хотя физически ребенок, естественно, находился внутри Хмырчалковской, но ждал его появления прежде всего именно Святослав Гершелевич. После клинической смерти, которую он пережил в реанимации клиники Склифосовского, он тоже поменял свои взгляды на собственную старость. В конечном счете, ему было только пятьдесят четыре года. Пусть у него нет дачи, впрочем, уже есть. Пусть он не сажал деревья, как мэр. Но главная беда: единственного ребенка сволочь - бывшая жена - увезла за рубеж. А дети - это символ вечной жизни, так Коперник осмыслил историю с Карпушей.
Кстати, именно от Карпушиных щедрот ему было оплачено не только дорогостоящее лечение, но и выдана премия в несколько тысяч долларов. А Хмырчалковской - устроены за немалую сумму специальные роды позднего ребенка в престижнейшей клинике на Островах Зеленого Мыса.
Ирина раздавала призы победителям литературных конкурсов, лучшим домохозяйкам и лауреатам юмористических состязаний, она разгуливала по выставкам дорогостоящих художников и сидела на спектаклях-презентациях. Теперь вокруг неё вращалось столько блестящих поклонников, что только успевай отбиваться и принимать подарки, а глубокой ночью, ни с одним из этих хищных молодых дядек даже не поцеловавшись, Ирина без задних ног доплеталась до ультрамодной супружеской постели площадью в четверть сотки и засыпала как убитая. Поутру Уэлдон подавал ей в постель горячий шоколад с молоком и нежно гладил её руки, волосы, грудь... Заряда этой утренней романтики Ирине хватало ещё на один день; и так - снова и снова; дни эти, щелкающие как картинки в калейдоскопе, вращались все стремительнее, и само представление о любви у Иры теперь приняло другие формы. Она ухитрялась ощутить любовь в теплом пожатии руки Рональда или почувствовать ревнивый упрек лишь только в том, что шоколад ей принесен на два-три градуса холоднее обычной, любимой температуры... Она переселилась в странный, сказочный мир всех возможностей - и оттого невероятно дороже, ценнее казались такие крошечные и трогательные мелочи, которых она раньше и не замечала. Только в этих неуловимых, как колебания фигурной тени листвы, движениях своей души и души мужа, мимолетных соприкосновениях рук, она получала загадочное любовное удовлетворение.