Фотопортрет, сделанный Борисом на вершине Безымянки, запечатлел совершенно неженственное существо с облупленным носом и разлохмаченными вороньими патлами, прихваченными в два хвоста. Пеппи Длинный Чулок, девочко-мальчик. Образ этот можно обозначить только словом «шершавый» — зато он идеально вписан в окружающее нагромождение камней и снега. Теперь, правда, можно было бы воспользоваться термином «антигламур».
В самые счастливые минуты я вообще думала о себе в мужском роде. Даже вслух иногда, забывшись, говорила: «Я пошел!», чем очень веселила Виталия, тут же принимавшегося дразнить меня «кисейной барышней».
В общем, никаких прикосновений. Никаких слов. Никаких взглядов. Нет, вру — Борис иногда смотрит, но будто бы защищает.
Мы весь сезон живем с Виталькой в крошечной палатке. Пару раз пришлось даже переодеваться при нем. «Отвернись!» — и все. Ни разу не пытался хоть краешком глаза подсматривать — это же спиной чувствуешь.
Через много лет я видела его картину в Псковской галерее. Она называлась «Журавли» — деревенские белоголовые мальчишки смотрели на птиц с крыши сарая. Ничего особенного, если бы не кренящийся ракурс, от которого кружилась голова. Главное — там было много неба.
Братство-сестринство так и осталось для меня высшим типом отношений.
14.
А еще, если использовать современную терминологию, мы выпали из информационного поля. У нас не было рации — таскать тяжело, и если бы что изменилось в мире, для нас это не имело никакого значения. Государственный переворот, прилет инопланетян, третья мировая — у нас все остается по-прежнему. Виталька мельчит топориком медвежатину и угощает всех котлетами с диким чесноком, Ермаков маркирует свои ксенолиты, Борис нежно припал к гитаре и услаждает наш слух:
Погоде мы, конечно, не верим, но что-то она к нам слишком сурова. Ермаков говорит, что у него это самый тяжелый сезон за десять лет — столько воды на нас вылилось.
Но вернемся к информации. Единственная информация, которую наш бравый коллектив извлекает из окружающей действительности — это история геологических процессов небольшого региона. Мы с Ермаковым вроде профессионалы (разрешите уж и мне примазаться!), но инженер с художником тоже заражаются нашим азартом и даже притаскивают с горящими глазами какие-то образцы. Некоторые шеф отбраковывает сразу, при виде других довольно усмехается. Иногда популярно объясняет суть своих теоретических построений — почему один разлом моложе другого. Я потом должна буду подтвердить это изотопным анализом.
Информация, не имеющая никакой практической пользы.
Азарт грибника понятен — грибы можно съесть.
Азарт коллекционера живописи — тоже. Картину можно продать.
А мы чем занимаемся?
Редкую прививку я тогда получила — восприятие, не опосредованное культурой. Естественный, так сказать, взгляд на вещи, в отсутствии некоторых маркеров иерархии. Мне, собственно, было без разницы, художник Виталий или нет. Наверное, я не так бы его воспринимала, встреться с ним на престижном вернисаже.
Мое камчатское существование было гармоничным — потому что экологичным. Полное отсутствие поводов для раздражения.
Раздражения для взгляда — нигде мы не встречали жалких отходов человеческой деятельности. Пластиковые бутылки, сигаретные пачки, полиэтиленовый мусор — им не было места в нашей реальности. На каждой стоянке мы начинали с того, что вырезали кусок дерна под будущим костровищем — и потом укладывали его обратно, снимаясь с места. Консервные банки, пакеты и кости зарывались в почву, дерн укладывался обратно — следы нашего пребывания уже не оскверняли девственную чистоту.
Еще про цвет подумала — благородство природной палитры, гармоничные сочетания серого-бурого-зеленого, а если и встречается красный конус или пурпурные лепестки — смотрятся аккуратной каплей, еще более гармонизирущим акцентом. Город с его чудовищными кислотными красками, рекламными щитами, грубыми диссонансами форм и цветов, сгущенная визуальная агрессия — увольте, это не для меня.
Не было тогда и повода раздражения для слуха — шум дождя, горное эхо одиночного выстрела, птичьи крики да звериные голоса. Скрежет, вой, пена дешевой попсы — ничто не мешало слушать себя.