Переводчиком Анри Манго стал совершенно случайно. В молодости он приехал в Россию как представитель французской парфюмерной фабрики. Женился на русской девушке, обрусел и остался. Язык русский он изучил в совершенстве. Но, когда началась первая мировая война, Анри Манго почувствовал себя французом и вернулся на родину.
После войны он занялся переводами, и в нем открылся настоящий талант, призвание.
Апри Манго был очень дотошным переводчиком. Иногда, чтобы дать французский эквивалент выражения, встреченного у Толстого, Достоевского или Куприна, он мог неделями заниматься поисками нужных ему слов, встречался то с военными, то с рыбаками, то с бродягами, расспрашивал их. Часто он обращался к Александру Ивановичу с просьбой разъяснить то или иное выражение. Например: «При чтении „Преступления и наказания“ попал я на следующую фразу, которая требует объяснения. Свидригайлов рассказывает Раскольникову историю своей женитьбы. Он говорит: „Дело в том, что она была значительно старше меня и кроме того постоянно носила во рту какую-то гвоздичку“. Как надо понять это выражение? В прямом смысле? Гвоздичка — girofle?»
Или Манго обращается к маме:
«Еще одна просьба. У вас, наверное, есть знакомые живописцы. Не можете ли вы узнать через них точное значение выражения „Снимать покровы“ в прилагаемой стр. Толстого, кажется, coche de peinture. Но тут что-то не то. Помогите ради бога».
Манго вскоре стал нашим большим другом. Его милую жену Анну со свежими розовыми щеками отец называл «Анютины глазки». Она была отличной поварихой и, смеясь, рассказывала, что свадебным подарком жениха были двадцать четыре поваренные книги.
Умер Манго, чуть-чуть не закончив перевода «Войны и мира».
Французские писатели и журналисты считали, что долг гостеприимства — в помощи «бедным изгнанникам» приобщиться к европейской культуре. Поэтому рецензий (в частности, и на Куприна) было много, и в них чувствовался чуть покровительственный тон.
Для французских рецензентов высшей похвалой русскому автору было обнаружить в нем нечто французское. Так, 14 мая 1925 года французский писатель Эдмонд Жалу в «Nouvelle Littéraires» писал о том, что Куприн больше других русских писателей находится под влиянием французской литературы, и особенно Мопассана. Чехов тоже поддался влиянию Мопассана, но в Куприне оно преломилось совершенно по-иному. Для Чехова это влияние было неким мерилом, при помощи которого он познавал и судил жизнь, затем уже включалось его собственное «я», и притом совсем иначе, чем у автора «Наше сердце». Куприн же был гораздо ближе к «великолепному» французскому реализму.
Этот же критик утверждает, что Куприн менее чужд французскому читателю и легче воспринимается; что некоторые страницы «Поединка» напоминают Стендаля; что в «Суламифи» чувствуется влияние Флобера.
Впрочем, большинство писавших о Куприне проявили, мягко говоря, слабое понимание русской литературы и лишь стремились отдать дань моде. Так, некий Г. Арнольд, характеризуя Куприна и его «открытие» Францией и французами, находил, что он менее описателен, чем Достоевский, менее «подвержен идеализму», чем Толстой, но более интеллектуален, чем Чехов.
Я думаю, что небезынтересно привести некоторые высказывания, иногда очень неожиданные.
Известный писатель Анри де Ренье, член Французской Академии, анализируя повесть «Яма», пишет о том, что нужен большой талант, чтобы разворотить всю эту человеческую грязь. О «Листригонах» в газете «Le Figaro» от 20 января 1925 года он отзывается так:
«Александр Куприн как будто нашел среди жителей маленького крымского порта Балаклава потомков далеких гомеровских народов. Эти листригоны уже не те кровожадные прибрежные жители, которых нам описывают в Одиссее, но их нравы остались суровыми и крутыми. Они не сжирают больше путешественников и не истребляют потерпевших кораблекрушения, но храбро сражаются с рыбами Черного моря».
О тех же «Листригонах» Андрэ Лихтенберже, автор интересных работ по социализму и довольно слащавых романов, отзывается весьма неожиданно в газете «La Liberté» 26 октября 1924 года:
«Спасибо издательству Морнэ, так хорошо оформившему „Листригонов“ Куприна. Замечательные гравюры Лебедева сопровождают тексты, сливаются с ними и воспроизводят душу и декорацию повествования.
Листригоны — это морское население Крыма. Серия иллюстраций, выпуклых и осязаемых, оживляет их. Слышишь, как поет море, видишь, как качаются пьяные рыбаки, вдыхаешь алкоголь, рыбу и соленый ветер открытого моря.