В 1925 году Пуаре было предложено поехать на гастроли в Берлин, чтобы демонстрировать модели в театре «Die Comedie». Он выбрал двенадцать манекенщиц, в том числе и меня, и одел нас в совершенно невероятные пальто в ярко-желтую и зеленую полосу. У него в договоре было условие не показывать модели в других местах, но он привык делать все, что ему вздумается, поэтому принял предложение демонстрировать модели еще в каком-то большом кафе днем. Узнав об этом, театр порвал с ним контракт и отказался платить за наше пребывание в гостинице «Адлон».
Собрав нас всех у себя в комнате, он предложил нам тайно вынести чемоданчики и бежать, не уплатив по счету. Манекенщицы подняли бунт: было совершенно ясно, что незаметно уехать двенадцати девушкам, одетым специально, чтобы привлечь внимание, невозможно. В конце концов все как-то устроилось, и мы уехали.
Вскоре Дом моделей пришел в большой упадок, и Поль Пуаре разорился. Много лет спустя я встретила его на юге Франции в качестве коммивояжера по продаже вина. Он был жалким, старым, руки у него тряслись, глаза слезились.
Как многие молодые девушки, я мечтала о работе в кино. Режиссеры и продюсеры мне казались высшими существами, волшебниками. Взмахнут палочкой — и я кинозвезда.
Работа манекенщицей имела одно достоинство: я могла взять на вечер какой-нибудь сказочный туалет. Однажды я была приглашена на прием, Дом моделей одолжил мне золотое платье и золотое «сорти де баль», обшитое зелеными страусовыми перьями. Вероятно, моя в общем-то еще детская мордашка в этом невероятном туалете казалась смешной, но я чувствовала себя королевой вечера. Там довелось мне познакомиться с наиболее известным тогда французским режиссером Марселем Лербье.
«Великий немой» выходил из пеленок. Лербье, Рене Клер, Дювивье, Абель Ганс были киноноваторами. Каждый в своей тайной лаборатории придумывал трюки. Каждый старался создать новое в кино. Лербье был эстетом. Его сотрудники молитвенно относились к нему. И вот я заинтересовала его, он предложил мне сделать кинопробу. Студия Лербье размещалась на окраине Парижа. Пробы оказались удачными, и Лербье предложил мне подписать договор на киносъемки.
«Дочь подписала контракт с кинематографом, будет „крутиться“. Но это меня не очень увеселяет: здоровье ее жиденькое, — писал отец Заикину 20 декабря 1926 года, удрученный семейно-бытовыми трудностями в целом. — И Елизавета извелась. Взяла на себя непосильный груз, открыла переплетную мастерскую и библиотеку. Но в переплетной компаньон оказался не только шляпой, но и ж…, дело пришлось ликвидировать с убытком. Но Е. М. пришлось столько переволноваться, столько бегать, хлопотать и разрываться на части, что не хватило бы лошадиной силы. На днях делали ей операцию уха. Исхудала до неузнаваемости. Живем скучно и скудно. Я было собрался читать лекции в Латвии, Эстонии и Литве, но меня надули. Словом: слава богу, плохо».
У режиссера Лербье я снялась в пяти фильмах: «Дьявол в сердце», «Тайна желтой комнаты», «Духи́ дамы в черном», «Императорская дорога» и «Авантюрист».
Отец всегда вместе со мной переживал мои надежды и разочарования на трудном этом поприще.
С появлением говорящего кино обратили внимание на мой русский акцент, который я долго не могла искоренить. Пришлось поступить в театральную школу.
Успех мой в кино был переменчивым. Сколько было обещаний, ожиданий в темных передних у постоянно возникавших и прогоравших частных предпринимателей. Все заработанные деньги уходили на туалеты, ведь киноактриса обязана часто показываться, быть на виду.
Сколько ночей мы с мамой провели, перешивая старые платья, поднимая петли на чулках. За мной приезжали веселые, беззаботные компании в дорогих автомашинах, а дома был выключен газ и электросвет за неуплату.
В 1927 году отец так описывает мои невзгоды Ивану Заикину:
«Дорогой Ваня.
„Хороша я, хороша, да плохо одета…“ Такая есть песенка; она-то и относится к нашей Ксении. Те великолепные костюмы, которые видел Витя Федоров (положим, только один), все это простая домоделка.
Мои дамы высмотрят в шикарном магазине мод дорогое, так тысячи на две платье, купят материю и сами сделают платье, которое им обойдется франков в 150. Ведь теперь какие костюмы? Мешок, а в нем три дыры: две для рук, одна для головы.
Черт бы побрал этот кинематограф. Никогда я его не любил, не люблю и любить не буду. Он для нас всех источник терзаний. Вот покрутилась Ксения в одной пьесе „Дьявол в сердце“. Ролишка была маленькая, эпизод. Но сумела так показаться, что обратила на себя внимание специалистов. Пошли предложения. Не то чтобы на главнейшие роли, но все-таки на настоящие. И вот, неудачи за неудачей. То жена владельца и директора посылает какую-то свою приятельницу на эту роль, даму кривобокую и некрасивую. То министр внутренних дел посылает к режиссеру свою амишку, ну, штучку, прямо с улицы, и т. д. То вдруг Ксению оттесняет сестра знаменитой звезды и т. д. Ксения нервничает, худеет, теряет аппетит, изводит нас. Я не виню ее. Театр и кино — это самые жесточайшие отравы, хуже табака, алкоголя, кокаина, морфия… Там, чтобы пробиться, нужно верблюжье здоровье, слоновые нервы, а гордости не больше, чем у голодного бродячего пса. Я с самого начала это предсказывал и против этого восставал. Но… женщины! Они всегда женщины…»