Илья Туричин
Кураж
Автор рассказывает о судьбе двух братьев - Петра и Павла - артистов цирка, которые во время Великой Отечественной войны стали активными участниками борьбы с фашистскими захватчиками. Роман написан в остросюжетной форме.
ОТ АВТОРА
"Кураж" - французское слово, означает смелость, отвагу. Кое-кто из читателей может подумать: что ж это автор не назвал книгу по-русски: "Отвага" или "Смелость"? Дело в том, что для героев этой книги - артистов цирка - слово "кураж" значит гораздо больше, чем "смелость" или "отвага". Кураж - это и постоянная собранность, и воля, и готовность, независимо от настроения, выйти на манеж и работать.
У артистов цирка бывают и неудачи, бывает, и упадешь на репетиции, скажем, с натянутой над манежем проволоки. И больно, и страшно снова ступить на нее: а вдруг опять упадешь?
Так вот, если артист не ступит на проволоку, про него скажут: потерял кураж. А без куража артист уже не артист.
А не боится ступить на проволоку снова и снова, - повторять трюк до тех пор, пока не получится, про него скажут: куражный артист!
Вот почему я и назвал эту книгу не "Смелость", не "Отвага", а "Кураж".
Рисунки Ю. Шабанова
Часть первая. ПРЕРВАННЫЕ ГАСТРОЛИ
– Петя!… Павлик!… Подъем!… Подъезжаем!…
Иван Александрович расталкивал сыновей. Они спали на верхних полках.
Вагон встряхивало, качало из стороны в сторону. Переборки скрипели, охали, стонали. Стучали колеса. Иногда снизу что-то гулко ударяло по полу, словно вагон натыкался на препятствие и, пролетая, скреб по нему днищем.
А мальчишкам хоть бы что! Спят.
Иван Александрович решительно стащил с них одеяла.
Петр шевельнулся, протянул руку, схватил несколько раз пустоту.
Павлик скорчился и сунул голову под подушку.
– Подъем!… Лежебоки!
Петр открыл глаза, поморгал, стряхивая сон.
– Что? Уже?…
– Уже, уже… Подъезжаем.
В дверь купе постучали, тотчас она откатилась на половинку, и в щель просунулась голова. Синеватые от бритья щеки и подбородок, крупный с горбинкой нос, над светлыми запавшими глазами кустики бровей, пробор делит гладкие темные волосы на две неравные части - одну побольше, другую поменьше.
– Здравствуйте, публика, - сказала голова. - Подъезжаем. Здешние сорванцы случайно не заспали мой зонтик?
Павлик откинул подушку. Петр сел, свесив одну ногу с полки. И оба спросили дружно:
– Зонтик?
– Зонтик, зонтик… На дворе дождь.
Павел и Петр переглянулись.
– Ах, зо-онтик, - протянул Павел.
– Черный или белый? - быстро спросил Петр.
Голова посмотрела сначала на пол, потом на потолок и произнесла таинственным глухим голосом:
– Черного и белого не покупайте, "да" и "нет" не говорите. Так у вас мой зонтик?
Павел и Петр снова переглянулись.
– Та-ак… - В дверь просунулись длинные тонкие руки. Они сначала повисли над Петиной полкой, покачивая ладонями, как змеи головами. Потом нырнули под матрац и вытащили оттуда зонтик.
– Нехорошо, - сказал укоризненно мужчина. Кустики бровей поползли вверх, и от этого глаза сделались печальными. - Мой любимый старый зонтик!
Руки подняли зонтик, под пальцами щелкнуло, и зонтик раскрылся. Но какой у него был вид! С тонкого металлического каркаса жалко свисали лоскутья черной блестящей материи.
Мужчина охнул, уголки губ, кустики бровей и даже мясистый кончик носа опустились вниз.
– Ваша работа?
– Честное слово! - воскликнул Петр.
– Провалиться на месте! - вторил ему Павел.
– Провалиться просто. Обратно вернуться трудно! - сказал мужчина, и руки сложили злосчастный зонтик.
– И все? - разочарованно спросил Павел.
– А дальше?… - подхватил Петр.
– Дальше подъем. Подъезжаем.
– А зонтик? - в один голос спросили мальчишки.
– Зонтик как зонтик, - мужчина снова поднял зонтик, раздался щелчок, и он раскрылся. Он был цел, блестящая черная материя туго обтягивала каркас.
– А-а… - начал было Павел.
– А то был сон, - сказал мужчина. - Спать надо меньше. До скорой встречи. - И исчез.
А дверь откатилась до конца, и в проеме появилась мама. Она была уже не в пестром халатике, как всю долгую дорогу, а в темно-синем платье с белым вязаным воротничком. Светлые волосы аккуратно уложены вокруг головы толстым валиком. Тоненькие, точно нарисованные брови ровными полукружьями тянулись над большими серыми глазами. Наверное, поэтому взгляд у мамы был наивно-удивленным. Словно все, что было вокруг, она видела впервые. И маленький рот, с припухлыми, чуть подкрашенными губами, казалось, вот-вот приоткроется, и удивленная мама скажет тихонько: "Ах!"
Но мама сказала тихонько:
– Петер. Пауль.
И мальчишки мгновенно спрыгнули вниз.
Папа часто шумел. И даже грозился "испробовать новый ремень на обеих шкурах". Но с папой можно спорить, хитрить, отговариваться, увиливать, доказывать.
С мамой спорить бесполезно. Сказала - отрезала. Мама очень строга. Ремнем, как папа, не угрожает, но если шлепнет слегка за дело - почешешься! Мама хоть и маленького роста, тоненькая и слабая на вид, да это только на вид. Рука у нее тяжелая. Тренированная.
Как-то, обсуждая семейные дела, Петр и Павел пришли к выводу, что на самом-то деле папа должен быть в семье мамой, а мама - папой.
Мальчики быстро и молча оделись и побежали по коридору умываться.
А вагон уже встряхивало на стрелках. Поезд пошел медленней. За заплаканными стеклами окон замелькали одинокие огни. Их становилось все больше и больше. Они отражались в рябых лужах у серых заборов, у длинных кирпичных пакгаузов, у деревянных домиков. С невидимого черного неба сыпал дождь.
Иван Александрович забрался на шаткую складную лесенку и начал доставать сверху, из-под самой вагонной крыши, чемоданы. Мальчики подхватывали их и ставили на нижние полки, с которых свернули постели. Вскоре все купе оказалось забитым чемоданами, тюками, узлами, авоськами. Просто непонятно, как семья ехала со всем этим скарбом столько дней, да еще умудрялась есть, спать и даже принимать гостей.
Вагон подполз к зданию вокзала. Мокрая платформа блестела. И багажные тележки на ней блестели. Встречающие прятали головы под зонтами или в поднятых воротниках пальто.
Вагон дернулся несколько раз, словно ему не понравилась станция и захотелось катить дальше. И остановился.
– Приехали, - сказал Иван Александрович. - Гронск.
Мальчики прижались к оконному стеклу носами. Стекло было холодным, казалось, вот-вот сквозь него просочатся капли дождя и потекут по носу.
– Эх, - вздохнул Павлик.
– Да-а, не Ташкент, - в тон ему грустно откликнулся Петр.
И оба вспомнили ласковое солнце в голубом небе. Весело журчащие под раскидистыми деревьями арыки. Белое двухэтажное здание школы. Черноволосых и темноглазых мальчишек и девчонок - ташкентских своих приятелей. Сладкий прозрачный изюм без косточек. Огромные желтые дыни…
В коридоре затопали, зашумели. В купе вошел военный с двумя красными квадратами на черных петлицах, весь перетянутый поверх длинной шинели ремнями. Молодое лицо его было розовым, безбровым. Губы обветренны. С лакированного козырька фуражки стекали дождевые капли. За ним в дверях показались два бойца в мокрых пилотках.
В купе запахло дождем, мокрым сукном, табаком и еще чем-то, сапожной мазью, что ли?
Военный поднял руку со сжатыми пальцами к фуражке и как-то молниеносно разжал их возле козырька.
– Здравия желаю. Лейтенант Каруселин. Приказано разгрузить и погрузить. На машину, - добавил он для полной ясности. Подхватил два чемодана и передал их стоящим в дверях бойцам. Чемоданы исчезли. Бойцы остались.