Я прикрыл глаза рукой, мысленно отдавая последние почести всем тем, кто погиб на «Мечте», мне в своё время можно сказать «повезло» – я видел разрушения, которые оставляет взрыв полиэксплозивной мины, именно поэтому они были официально запрещены, именно поэтому ими охотно пользовались во время войны.
Галавизор что-то ещё продолжал бубнить, однако я его не слышал. Желание что-либо готовить пропало, с таким настроением лучше сразу стреляться, а не едой заниматься, отрава получится хуже той, что продаётся в магазинах. Я поглядел на таймер печи, оставалось совсем недолго, подрегулировал огонь, после чего забросил книжку обратно в ящик – хватит, обойдёмся мясом, ананасами и шампанским! – и вышел в комнату. Покрутившись немного на месте, припоминая, я неуверенно двинулся к одному из шкафов, открыл его, запустил руку вглубь и среди ящиков, коробок и кучи старого никому не нужного но бережно хранимого барахла нащупал заветный изгиб гитарного грифа. Разворошив коробки, я немного подёргал за него, затем примерился и потянул на себя – струны загудели, цепляясь за углы коробок, что-то зашуршало, зашелестело, затем с грохотом обрушилось, и я выудил, наконец, гитару. Классическая русская, семиструнная, с прямым чуть изогнутым на конце грифом и идеально расположенными по его бокам колками – истинный инструмент для души и душевных почестей, сейчас мало кто способен оценить этот шедевр по заслугам. Я был одним из таких ценителей, кому-то нервы успокаивал синтагал или бутылка синтетической водки, которую, судя по вкусу, гнали из старых портянок, мне даже в худшие моменты жизни достаточно было послушать мелодии под гитару, чтобы расслабиться и воспрять впоследствии духом и силами.
Я удобнее устроился в кресле, закинув ногу на ногу, кончики пальцев коснулись струн, я послушал их тихое пение, затем подкрутил немного колки – опять Шела баловалась! – и сыграл несколько нот – ага, организм уже встрепенулся! Добро! Откинувшись на спинку кресла, я закрыл глаза и позволил пальцам слушать лишь зов сердца, которому хотелось спокойной и тихой мелодии, они не подкачали, коснулись струн, тронули одну, другую, проверяя лады, и мелодия полилась… Тихая, она начиналась в моём сердце, рождаясь в глубине души и принимая невысказанную форму под прикрытыми веками, спускалась к пальцам тоненьким ручейком, замирающим от осознания радости своего рождения, звенела на серебряных камнях, набирая силы, и полновесной могучей рекой лилась меж берегов навстречу моим чувствам, отдавая им своё сладкозвучие, играя и ликуя вместе с ними, рождая водоворот невысказанных образов, полунамёков и интонаций, в котором растворялась и уходила на дно крупными белыми хлопьями тихая грусть, вызванная гибелью «Мечты», многих людей на её борту и тем, что, несмотря на то, что Первая война давно завершена, но всё ещё попадаются свидетельства собственной глупости, жадности и извечного желания иметь больше, чем мы в состоянии себе позволить. Мелодия лилась полновесной тихой рекой, отдавая дань памяти погибшим и умирающим, ни с того ни с сего я начал скорбеть о жизнях тех людей, которые попрощались с ними по воле господина-случая, который слишком уж часто призывают в свидетели те, кто берётся эти жизни охранять.
Я играл, и перед моим взором вставала «Мечта» – невероятно красивый, безумно многосложный, сочетающий в себе несочетаемые, казалось бы, стили космической архитектуры лайнер, приют богатых бездельников и иногда – в дни благотворительности – просто хороших людей, детище известной на всю Систему и ничем не порочащей своей репутации компании «Старлайт». Великий Космос! Его стандартная загрузка – более полутора тысяч человек, при этом всем им хватает места, и все живут как на шикарном курорте, а среди них наверняка были дети… Вы скажете безумно глупо – скорбеть об их гибели, когда я их почти не знаю? Что ж воля ваша. Но в таком случае вы, очевидно, ни разу не встречали своих приятелей и друзей, вернувшихся в герметично закрытых гробах из покрытой углесвинцом стеклостали во избежание распространения радиоактивного, бактериологического и химического заражения. Не видели вы их гибель, не слышали истории об этом из уст выживших и не знаете того ужаса, который пережили они. Возможно, глупо – скорбеть о человечестве, когда оно постоянно пытается уничтожить себя любыми известными и придуманными способами, но я не боюсь показаться или прослыть глупцом – зараза к заразе не липнет – боюсь другого: как бы не очерстветь сердцем и душой до состояния природного убийцы, когда по трупам пойдёшь без оглядки и без сожалений, привыкнув к такому свойству любого живого организма как смертность.