Курган
ХУТОРЯНЕ
Дом у Найденовых старый, большой, с балясами, с подвальной комнатой, которая служит кухней. Под окнами — высокие вишни с черными рогулистыми стволами в янтарных подтеках клея. Деревья почти совсем закрывают давно не крашенные ставни и наличники.
Два саманных сарая с одной стороны отгораживают огромный запущенный двор. Прямо из-под их стен нахально прет лебеда, одна к одной тянутся ее густо опыленные цветущие метелки. Вперемешку с лебедой, набирая жгучую ненависть, мрачно темнеет молодая крапива. Сараи не мазаны, фундамент дома облупился, в водосточных трубах сургучом запеклась ржавчина.
По двору лениво ходят куры, разгребают пыль, прошлогоднюю золу, купаются самозабвенно, от удовольствия закрывая золотые ободки глаз мертвенно-белой подрагивающей пленкой.
На низах, за огородами, среди торфяных копанок пасется на приколе телок. Корову выгоняют в стадо. А за сараями, в небольшом дощатом сажке, без умолку цокотят копытцами и истерически повизгивают два полуголодных поросенка.
Два года назад Нюрка почти не касалась хозяйства, все делала мать, тихая, безответная, истощенная почечной болезнью женщина. Мать умерла, оставив троих детей: Нюрку, десятилетнего Ваську и первоклассника Ивана. Отец в первое время сник, опустил руки, все больше отлеживался и молчал. Потом стал пить. Все хозяйство легло на Нюркины плечи.
В четырнадцать лет она, как старуха, распоряжалась по дому, готовила, стирала, шила, вела счет деньгам, кормила худобу. С виду она подросток, с тонкими загорелыми руками, с черными от солнца исцарапанными икрами, облупленным конопатым носом, рыжим хвостиком волос, перехваченных на затылке резинкой от велосипедной камеры. Плечики узкие, ключицы так и выпирают — вся как хворостинка. И вся огонь: быстрая, колючая.
Для домашних Нюрка — гроза. Ее не то что боятся, а понимают: на ней хозяйство, без Нюрки никуда.
Вечером, после захода солнца, когда тонкий, прозрачный туманец садится на низы и сильнее пахнет речка, во дворе Найденовых раздается повелительный Нюркин голос:
— Васька, телка загони! Да по стежке проведи, чтоб картошку не вытоптал!
Меньший, пухлощекий и серьезный Иван, возится с велосипедом, клеит камеру. Нюрка командует:
— А ну-ка брось драндулет, нарви травы поросятам! Да воду смени в корыте!
Отец пришел со смены густо пропыленный, разгоряченный долгим жарким днем. На черной сатиновой рубахе под мышками белесые круговины от пота. Волосы слиплись, свились в кольца. За черными, спекшимися тубами сахарно сверкают зубы. Он глуповато улыбается, Нюрка слышит перегоревший густой запах вина.
— А вы, батя, опять… — Ее голос дрожит от обиды. — Ставьте корыто. Вода в бочке у колодца. Да голову шампунем промывайте, а то мне надоело наволочки стирать…
На ужин жареная картошка, салат из молодого лука и редиски, вареные яйца и компот из сушеных груш. Все проголодались, друг перед другом жуют быстро и молча, только посапывают. Нюрка и тут дает указания:
— Прожевывайте как следует — глотаете, как сомы, а потом животы болеть будут.
После ужина Нюрка моет посуду, стелет постели. Ребята, растянувшись на полу, смотрят телевизор. Отец сразу засыпает, тяжело всхрапывая и ворочаясь. Нюрка стирает рубашки, майки, носки, чтоб назавтра все было свежее. Лицо ее сосредоточено, губы сжаты, остренькие брови стрелами впились в переносицу. Иногда она поднимает голову, ладонью смахивает бисер пота со лба, и в глазах ее застывает что-то вопросительно-немое, недетское.
Ущербный месяц выходит из-за камышовой крыши сарая, и глянцевая листва тополей шевелится, отражая его слабый розоватый свет. Нюрка смотрит на месяц и длинно, прерывисто вздыхает. Она вспоминает мать в последний день ее жизни, лежащую на старой, провисшей кровати с никелированными шарами на железных гребнях, вспоминает ее полные мертвой тоски, неподвижные глаза и бессвязный, задыхающийся шепот: «Нюрку… Она раньше времени состарится с вами… окаянными… ей теперь горбить…» Нюрка думает об отце, о братьях, о себе, о том, как они будут жить дальше без матери, и начинает тоненько всхлипывать.
На людях егоза, а останется одна — наплачется, нагорюется. Ей кажется, что кончились веселые, беззаботные дни, когда в доме смеялись, когда отец приносил гостинцы, когда угол в спальне был завален игрушками, когда зимой долгими вечерами у них засиживались гости, соседи, пили чай, рассказывали всякую всячину про домовых, про колдовство и присуху, про геройских людей. Потом нестройно и разлаженно пели, и Нюрка, пробуя голос, тоже подпевала вместе со всеми. Все это было будто еще вчера, и все ушло насовсем. Умерла мать, запустел дом, никто уже не ходит к ним. Отец отбился от рук, пьет втихомолку, жалко глядеть на него. Это отец-то, сильный, красивый и ласковый!