— Счас.
Фомин встал. Мужичок исчез. Фомин усмехнулся, глянул на меня почти презрительно. И, крепко надвинув фуражку на глаза, с достоинством вышел.
Я сидел в недоумении. «Хорошо же живется Недогонову с такими работничками! Волк, настоящий волк! — думал я. — И глаза волчьи. Зачем Михаил Михайлович меня сюда ночевать направил?»
Я поужинал и, не раздеваясь, лег на кровать. Уснуть я не мог. Думал о Недогонове, о его хозяйстве, об Александре Николаевне, о братьях-близнецах Недогоновых, наконец, о Фомине…
Было слышно, как сонно, едва слышно шумит лес, как лепечет у крутого глинистого берега волна, как фыркают стреноженные лошади. Не знаю, сколько времени прошло, я уже стал задремывать, как вдруг со двора Фоминых послышался шум работающей машины. Я тут же вскочил и вышел во двор. «Наверное, Михаил Михайлович приехал». Машина, мелькая стоп-фонарями, уже скрывалась в лесу, я так и не разглядел, грузовая, легковая ли. Окна во флигеле Фомина ярко светились, входная дверь была распахнута настежь. «Гости!» — вспомнился мне мужичок в заячьей шапке.
— Проклятый! Подавись ими! — услышал я злой женский голос. — Чтоб я вот так… тьфу!
— Цыц, сука! — хрипло крикнул Фомин.
— Хватит! Намолчалась! Хлебнула сладкой жизни! Сыта богатством во как!
— Цыц!
— Не затыкай! Я тебе не батрачка! Два года ишачила как проклятая, нажила капиталы. Будет!.. Господи, за что ты меня наказал! — В ночной тишине леса летуче отдавалось каждое слово. — Паук, всю кровушку выпил! В работницах живу, глаз от земли не подымаю! На таком хозяйстве впятером горбить надо, а я одна!
— Не вой! Шубу сошью, вот выделают шкурки…
— Не надо! Я вижу, куда ты гнешь… Два года живем, а регистрироваться не хочешь!
— Зарегистрироваю… Ну! Дура!
— Вот! Дура выкармливает худобу, а ты денежки прикарманиваешь. Сколько счас за нутрий получил?
— Молчи! Студента (это обо мне) разбудишь, у него и свет горить…
— Нехай послухает… Может, пропишет про тебя, куркуля. Он и приехал за тем, ты думаешь что?
— А ты рада?
— Рада!
— Сука! — Фомин засмеялся. — Ну, будя, пошли спать…
— Ты меня не сучи! На хаханьки-то не сворачивай, хватит! Ищи другую дурочку. Схожу в сельсовет, нехай депутат разделит, что мы вместе нажили, возьму свое и уеду к матери…
— Вали хоть счас!
— Я Недогонову завтра пожалюсь.
— Видал я Недогонова вместе с тобой!..
— Бессовестный…
Мало-помалу перебранка стихла. Впрочем, она и не имела той силы, как мне показалось сначала. Дверь захлопнулась, свет погас, все замерло.
Я поежился от ночной сырости, глянул на небо: густо мерцали звезды, Млечный Путь, казалось, шевелился от их мерцания, и его хвост цеплялся за черные грядины леса. От дыхания шел пар, похоже было на первые заморозки. Я зашел в домик, лег и крепко уснул.
Разбудил меня Недогонов. Он довольно долго стучал кулаком по дощатой двери, пока я наконец протер глаза и сообразил, где я. Вместе с Недогоновым был Фомин.
Я вышел к ним. Солнце уже поднялось над лесом. Свежий, пахучий озонистый воздух так и ударил в голову. Сизый слоистый туман стлался по двору, оседал в пожухлом, приникшем к земле пырее, в голых исчерневших бурьянах, в обильно орошенных, сверкающих на солнце метелках конского щавеля и полыни. Кусты, низкорослые деревца на широкой приречной поляне и дальше вся непроглядная гущина леса — все было еще в предрассветной дреме, во власти светящегося на солнце тумана. Вдоль по реке по-над свинцово-темной водой клубился молочный пар, вода, казалось, потяжелела за ночь, застыла. В ольхах на подворье, на самых верхушках, сонно сидели грачи, их было так много, что деревья походили на огромные черные зонты; ленивое карканье и трепыханье крыльев, слабый треск веток едва доносились оттуда. Из лесу послышался трубный крик лося, застрекотали сороки.
Недогонов был в куртке, с маленьким фотоаппаратом на груди. Литые резиновые сапоги его до колен в росе, с прилипшими на голенища травинками. Он пошучивал, громко смеялся и крепко потирал свои большие руки.
Фомин держался позади Недогонова. Он был мрачен, угрюм и на меня посматривал неприязненно.
Мы сели в «УАЗ» и поехали смотреть погибшего лося. По дороге Недогонов притормозил и, вглядевшись в колею, вдруг спросил Фомина:
— Это чьи следы?
Фомин блеснул глазами-лезвиями из-под лакированного козырька:
— Свояк вчерась приезжал…
— Это тот… браконьер?
Фомин покряхтел и сквозь зубы промямлил:
— Он… Лекарства бабе моей привозил.
— А ты? Кто зарекался, что не будет привечать этого браконьера?