Нюрка плачет тихо, сдавленно, глотая слезы. Потом, чувствуя облегчение, собирается: «Пойду тетку Дашку проведаю».
Она идет через огород, босыми ногами нащупывая утоптанную тропку, ощущая влажную прохладу суглинка. Окликает приглушенно зарычавшего пса:
— Валет, свои!
Вислоухий лохматый увалень ласково облизывает ей икры теплым шершавым языком, норовит поиграть. Нюрка изворачивается, убегает и крепко стучит в окно.
— Теть Даш, открой на минутку!
Дарья выходит заспанная, в ночной рубашке. Недовольно морщится, зевает:
— Чево тебе? Стучишь как на пожар. Ты б шло в полночь пришла…
Они садятся на скамейку возле ставен. С выгона доносятся голоса, смех, тихие переборы гармошки. Мягкий, свежий воздух ласкает, холодит ноги. Небо прояснилось, высыпали звезды. Дарья обнимает Нюрку, прижимает ее к себе, к своему горячему телу, спрашивает шепотом:
— Спят твои? Отец дома?
— Дома! Где ж еще… С утра глаза залил. Что ему! — нарочно резко говорит Нюрка. — Уж и не знаю, что с ним делать.
Дарья знает, что Нюрка любит отца и говорит так, подражая взрослым; пришла она не для того, чтобы ругать его. При бледном звездном свете Дарья смотрит сбоку на Нюрку, видит ее припухшие глаза. «Так и есть, — думает, — наревелась втихомолку, уснуть не может».
— Ничево, авось образумится, — в тон Нюрке говорит Дарья, и голос ее слегка дрожит. — Ты с ним построже, он добрый.
Нюрке приятно, что Дарья говорит об отце хорошо. Она чувствует, что Дарья сердцем понимает ее, жалеет. И отца жалеет, хотя сторонится его и никогда во двор не заходит. О причине Нюрка догадывается, слышала, что в молодости отец и Дарья собирались пожениться…
Долго сидят на скамейке Дарья и Нюрка, женщина и подросток. Нюрка по-взрослому вздыхает, рассказывает о своих хозяйских нуждах: что Васька с Иваном пообносились, надо на ярмарку в станицу ехать, что одного кабана пора в заготконтору везти, иначе «прожорливый дьявол переведет все зерно», что ей самой нужно два платья к школе сшить. Потом, глянув на Дарью, она, словно в раздумье, спрашивает:
— А может, мне и не надо больше в школу ходить?
— Как — не надо?
— Работать пойду. Возьмешь к себе на ферму?
Дарья возмущенно всплескивает руками:
— Ишо чево придумала! Закончишь десятилетку — потом приходи, пожалуйста…
Она умолкает, вспоминая что-то свое, давнее, и долго глядит на месяц, чуть вытянув шею и подавшись вперед, точно большая птица, собирающаяся взлететь. Нежно-матовый свет ласкает ее темное лицо, отражается в больших влажных глазах, устремленных вверх. Крупная голова с тяжелым узлом волос, длинная точеная шея и налитые полные плечи подчеркивают природную стать, красоту сорокалетней нерожавшей женщины.
Очнувшись от минутных воспоминаний, она продолжает:
— Мне вот не довелось школу кончить, а учиться хотела страсть как. Ну, тогда другое время было. А тебе нельзя. — И, видя, что Нюрка задумывается, опустив голову, Дарья спешит перевести разговор на другое: — Спать-то когда будешь?
Нюрка смеется:
— Э-э! Я еще на выгоне посижу! Слышишь, Комаров на баяне играет?
Дарья прислушивается, качает головой и норовит ущипнуть Нюрку.
— Иди-иди, гулена! Только доить корову своего кавалера веди, я помогать не буду.
Нюрка, хохоча, прыгает как коза и скрывается за калиткой.
Дарья долго не могла уснуть. Нюрка что-то растревожила в ней, разворошила, заставила сладко и томительно задуматься о своей жизни, о детских годах. Что видела она в жизни? Что помнит из детства? Мать, сгорбленную, иссушенную каждодневным тяжелым трудом, ее почерневшие и глубоко потрескавшиеся большие ладони. Измученно-ласковую, мягкую улыбку и глаза, в которых, кажется, спрятались все Дарьины тайны и радости, и слезы, и боль, и мысли, и вся она от конопушек на носу до задубевших от беготни босиком пяток. Как много видят матери! Они видят сердцем, и понимают, и прощают, и жалеют, как не поймет, не простит и не пожалеет никто другой…
Детство пропахло сенокосами, огородом с грядками укропа и мяты, накаленной солнцем землей в степи, короткими и сильными грозами, речкой в зарослях молодого камыша и тальника, парным молоком от старой коровы Милки, которую Дарья научилась доить с семи лет, и морозными вечерами, когда маленькие окошки в хате превращались в мохнатый узорчатый лед, а в дубовую дверь сквозь щели просачивался мороз, оставляя на крашеных досках прозрачные хрящеватые сосульки.