— А чего ж ему не гордиться, — подхватила другая, — небось, тыщи полторы получает…
Третья махнула рукой:
— Тыщи получает, а отца забыл.
— А кто их, родителей, вспоминает, особенно под старость?
— Поглядим, как нас вспоминать будут.
— Навспоминают.
Андрей Тимофеевич перешел речку по мостику и поднялся на пригорок. Отсюда открывался вид на село. Новые кирпичные дома с телеантеннами над белыми шиферными крышами, клуб, магазин с широким застекленным фасадом, медпункт, правление колхоза — все новое, непривычное, чужое ему. Андрей Тимофеевич смотрел на все это глазами постороннего человека. Без него создавался и вырастал колхоз, без него обновлялось село, снимались урожаи, встречались праздники. Он не видел этих изменений и был равнодушен к ним.
Родина мнилась ему в тех далеких запахах ранней весны, первого снега, распаханной свежей земли и долгих печальных песен во время сенокоса. Со смертью отца оборвалась теперь и эта нить. Вот так и уходит из-под ног жизнь. Не успеешь оглянуться, как ничего уже не остается в душе, кроме ожидания смерти.
Андрей Тимофеевич рвал душистый чебрец, подсохшие зонтики кашки и купыря и, как в детстве, весь был во власти запахов. Почти всю жизнь он провел в городе, а вот остались они, эти запахи, и только чуть тронь, напомни, как тотчас встает перед глазами далекое, безвозвратно ушедшее время…
К хатенке отца Андрей Тимофеевич вернулся вечером. Во дворе стояли столы — человек пятнадцать стариков и старух поминали покойника. Особенно неприятно поразило Андрея Тимофеевича то, что с ними сидел его шофер Володька. Видно было, что он уже выпил и теперь охотно поддерживал разговор за столом.
У Андрея Тимофеевича вдруг пропало желание, пришедшее еще утром, разыскать здесь свою двоюродную тетку (которую он плохо помнил в лицо) и остаться у нее ночевать. Ему захотелось как можно быстрее уехать, вздохнуть свободно, обдумать все как следует одному.
Краснея при мысли, что ему придется окликнуть Володьку, а его увидят и начнут приглашать к столу, Андрей Тимофеевич постоял минуту в нерешительности и пошел к машине. Он резко хлопнул дверцей и, чувствуя, как кровь приливает к лицу, несколько раз резко нажал сигнал. Ему казалось, что сейчас машину окружат старики и старухи и начнут укорять его в неблагодарности к отцу. Но этого не произошло, подбежал только Володька.
Андрей Тимофеевич, не давая ему вступить в объяснения, коротко приказал:
— Домой!
СЕМЕН МЕРКУЛОВ
Меркулов выбрался из кабины дребезжащей полуторки, ему оставалось пройти пешком километра три — через лесок, бугор и маленькую степную речку.
По голым, вылизанным ветрами каменистым увалам, по чахло зеленеющим балкам с редкими островками караича и дубняка, по маленьким небогатым хуторам придонской степи на многие сотни верст тянется этот старый почтовый тракт — большак, по которому когда-то и лапотная и колесная Россия ходила и ездила на юг, на Кавказ. Теперь большак захирел, разбитая пыльная хребтина дороги затянулась кудрявым спорышем, заплелась хищным вьюнком, обочины с перекошенными телеграфными столбами густо заросли жирным молочаем…
Шофер, высокий, сутулый парень, с измученным, старчески-понурым лицом, подал Меркулову вещмешок, и вышел на свежий воздух покурить. Он лениво открыл капот, заглянул в мотор, обстукал носком сапога скаты и сказал с сожалением:
— До войны ездили на Свечников напрямик, а теперь мостка нету…
Солдат шел полем по узкой скотиньей стежке. Его деревянная нога, сделанная в госпитале сослуживцем-сибиряком, глухо стучала о рассохшуюся без дождей землю. За плечами солдата были аккуратно подвязаны скатка шинели и вещмешок, сшитый из куска палатки. Брюки и гимнастерка, вылинявшие до белизны, потершиеся на локтях и коленках, заштопанные крепкими нитками, были чисто выстираны, плотно обегали тело. На груди, начищенные мелом, вспыхивая на солнце, чеканно круглились два боевых ордена. Блестели медные пуговицы. Сиял отполированный суконкой кирзовый сапог. Только глаза… свинцово-серые, с воспаленными белками.
Утром в городе узнал Меркулов, что от семьи его никого не осталось. На вокзале натолкнулся на хуторянина и не узнал бы его, если б тот не окликнул:
— Сёмка, живой?! А тебя в покойники записали. Ловко!
Он радостно обнял Меркулова, крепко потряс за плечи. Потом глянул на протез, сочувственно вздохнул: