— Скажу. Я тебе правду скажу. Ты меня знаешь, Петро… — Он как-то мягко, виновато улыбнулся. — А тут сам перед собой стал хитрить. Не поверишь — в сарае бутылки стал прятать. От Нюрки стыдно. Как вор, выйду потихоньку — и прямо из горла. Вот так. Что тут толковать… Перед Нюркой… провалился бы, стыдно. Спасибо тебе… Вот так.
Он несколько раз судорожно дернул кадыком, шумно проглотил слюну и отвернулся. Коренной сразу сник, его поразила застарелая, мертвая тоска в голосе Андрея.
— Ты извини… — сказал он тихо, — я не хотел…
— Да что! — Андрей рубанул рукой, и голос его взвился: — Спасибо, что в глаза сказал! Другие отворачиваются, жалеют: горе у человека! А у кого горе? У Нюрки! Она спины не разгибает, перерывается. Если б не Дарья… Все, Петро, кончен разговор! Ты знаешь меня…
Друзья прошли вверх по балке, думая каждый о своем. Петр Егорович, понимая состояние Андрея, стараясь отвлечь его от тягостных мыслей, стал говорить о пойменных лугах, о предстоящем сенокосе, но Андрей, набычив крупную курчавую голову, шумно дыша, молчал. Разговор не клеился.
Через полчаса, сшибая буфером крупные головки татарника и мохнатые чашечки лиловых колокольчиков, машина выскользнула на дорогу.
Они были сверстниками, Петр Коренной, Андрей Найденов и Дарья Фомина.
В сорок третьем, когда хутор заняли немцы, ребятам было по тринадцать-четырнадцать лет. Сразу нарушилась привычная жизнь хутора. По вечерам уже не собирались с «хромкой» на выгоне. В доме механика Суковатова теперь не выставляли радиоприемник для прослушивания сводок Совинформбюро. Ребятишки не ходили оравой на речку. Дверь, обитая жестью, и пудовый замок на сельповском магазине, до самой крыши заваленном пустыми ящиками и бочками из-под хамсы, зацвели свежей ржавчиной, во дворе было сиротливо и пусто. В маленькой деревянной школе под столетними липами поселились немцы. Оттуда днем и ночью доносился клекот чужого языка, резкий, жестяной смех. Запахи кожи, машинного масла, немытых котлов были тоже чужие, тошнотворные.
По хутору носились мотоциклисты, поднимая тяжелую, непроглядную пыль. Часто слышались выстрелы — стреляли кур, цесарок, палили в собак и кошек.
Расстреляли бывшего учителя, коммуниста, семидесятилетнего Ивана Ивановича Земляного. По спискам, составленным полицаем Рогожей, несколько человек отправили в Германию. Избили до полусмерти, а потом повесили двух подростков за кражу автомата и нескольких ручных гранат.
Дарья жила вдвоем с пятидесятилетней матерью Марией Аверьяновной. Отец и старший брат Алексей погибли в первый год войны в Белоруссии. Из хозяйства была одна корова Милка; молоком и кормились, не голодали, пока не появился квартирант — высокий светловолосый и мрачный баварец. Из солдат он был старший, его почтительно называли «герр штурманн». Дураковатый и медлительный, с круглыми голубыми глазами, он в первый же день до мелочей ревизовал хозяйство. Главным интересом была корова. Сунув Марии Аверьяновне медную двухлитровую кружку, он жестами объяснил, что утром, в обед и вечером, сразу после дойки, нужно приносить молоко ему в комнату. Оскалился, выставив крупные белые зубы:
— Карашо, матка! Зер гут!
И пошел, лениво почесывая зад, в комнату, где стояла накрытая кружевным покрывалом двуспальная кровать, сел, свесив ноги, и резво заиграл на губной гармошке.
Иногда молоко приносила Дарья. Осторожно и боязливо приблизившись, она ставила кружку на самый краешек стола и на цыпочках выскакивала с холодным ужасом в глазах.
Мать затаенно-угрожающе посмеивалась:
— Хочь бы захлебнулся, проклятый. Все, чисто бычок, высасывает.
Однажды баварец ласково, жестами приказал Дарье подождать. Она присела и молча и настороженно глядела, как немец пил молоко, роняя густые белые капли на крашеный пол, как двигался его острый выбритый кадык. Оторвался, тяжело дыша, по-собачьи помотал головой, улыбнулся:
— Карашо!
Долго и внимательно смотрел на Дарью круглыми глазами, облизывая губы, что-то соображая. Потом достал из тумбочки плитку шоколада, протянул заискивающе. А когда Дарья, ни жива ни мертва, встала и шоколад упал на пол, немец, перегнувшись, подхватил девочку на руки и бросил на кровать. Большое жаркое тело навалилось плотно, невыносимо. От ужаса она захлебнулась, потеряла голос. А баварец нервно, торопясь, рвал на ней платьице, царапая грудь, ноги…
Просверливая жаркую тишину, жутко резанул стенящий детский крик. И тотчас задушенно умолк, а через секунду вскинулся еще и еще…
Мария Аверьяновна орлицей влетела в комнату и молча вкогтилась в патлатый затылок баварца; обезумев от ярости, колотила белобрысую голову о железный гребень кровати. Немец свалился на пол и, катаясь, взвывая от боли, пытался освободиться от мертвой хватки задубевших материнских рук. Ему удалось-таки доползти, дотянуться до тумбочки, на углу которой висел ремень с кобурой. Прыгающими пальцами он выхватил браунинг и в упор расстрелял всю обойму…