Которые позавистливее, шептались:
— Из города приманила. Хват-баба.
— Уж теперь не упустит…
Вечером Семен сидел в новой кухне, где ему отвели ночлег, курил и глядел в окно, в открытую форточку, на молодой месяц. Мягко белела шиферная крыша, тонко поблескивали провода, остро отсвечивали стеклянные чашечки изоляторов на столбе. Ветер доносил с поля запахи перегнившего жнивья и талой земли. Лениво перебрехивались собаки. И в запахах, и в свете месяца, и в собачьем лае слышалось дыхание весны, ее молодая опьяняющая свежесть.
«Вот я и в хуторе, дома, — думал Семен. — Вроде и свой, и чужой. И Татьяна рада и не рада. Ей сейчас не до того. А кому до меня? Кому я нужен? У Татьяны дети. А я один. Нет, отбуду свадьбу и вернусь в город…»
Спал он плохо, ворочался, вставал курить, считал петушиные голоса, прислушивался, как стучит сердце, и только под утро задремал.
На свадьбе Семен чувствовал себя неловко, точно ему нужно было оправдываться перед гостями, почему он здесь. Все знали его, и каждый считал нужным непременно спросить Меркулова, как он живет, что нового в городе, и не думает ли вернуться в хутор. Семен отвечал неохотно, больше отшучивался и смущался. Многие понимали это смущение по-своему, всячески ободряли Семена и многозначительно, с удовольствием пожимали ему руку.
Место за столом у Семена, как у посаженого отца, было рядом с Татьяной, за столом молодых.
Когда все расселись, налили в рюмки и разговоры мало-помалу стихли, Семен почувствовал на себе ждущие взгляды гостей и услышал наставительный шепот:
— Скажи от имени родителев… отцу первому полагается.
Семен, не ожидавший такого поворота, неуверенно встал, напряженно подыскивая слова, потом покачал головой и смущенно улыбнулся, словно извинялся за то, что не по силам оказалась задача.
— Что сказать… — начал он, глядя поверх столов. — Мы свое сделали, война кончилась… Теперь дело за вами. — Семен повернулся к молодым, и те, потупив глаза, точно их не со свадьбой поздравляли, а приговор зачитывали, встали, неловко и доверчиво прижимаясь друг к другу. — Вам жизню налаживать, колхоз строить… Держаться друг за дружку покрепче. И жизня хорошая будет, и мы радоваться будем. Так я говорю? — И Семен осмелевшими глазами поглядел на гостей.
— Так! Так! — дружно зашумела свадьба. — Правильно! Горько!
Молодые поцеловались, гости выпили и стали закусывать. Свадьба оживилась, пошли тосты, разговоры, споры, шум, точно хуторяне, пользуясь случаем, собрались здесь разрешить неотложные дела.
Над шмелиным гулом голосов свежо и голосисто поднялись и повисли тонкие переборы баяна. Гости повалили на двор, стали в круг, и первые плясуны, заигрывая с публикой, бойко и задиристо затопали сапогами, защелками пальцами и зазывно, в такт замахали руками, задышали азартно, коротко выкрикивая: «Их! Их! Их!» Мужики кучками разошлись по двору, раскраснелись, курили, рассказывали, вспоминали, перебивали друг друга. В доме за столами дружно затянули песню. А на столбе из репродуктора слышалось напыщенно-бравое: «Я — цыганский барон…»
К Меркулову подошел его бывший сосед, учетчик тракторной бригады, обычно молчаливый, степенный старичок с белыми усами, в галстуке и стеганой телогрейке-безрукавке. Он сел на скамейку, сделанную Меркуловым, и велел сесть рядом.
— Гляжу я на хозяйку — клад-баба, — сказал он, доверительно наклонясь к уху Меркулова и значительно кивая на дом. — Что умная, что работящая — все хвалят. И лицом хороша. В доме достаток, чисто. А живет одна. И сватались к ней, да выпроваживала: пока, говорит, дети не вырастут — и думать не моги. А ты, значит, пришелся ей. И то добро, женись, такие бабы на дороге не валяются…
— Я, дед, не собираюсь жениться, — холодно ответил Семен и покраснел. — Об этом разговору не было.
Старичок хитро подмигнул и встал, чтобы идти к танцующим.
— Мы, брат, все знаем.
Семену неприятно было это подмигивание, но добрые слова о Татьяне радовали, точно в том, что Татьяна клад-баба, есть и его заслуга. Он поймал себя на мысли, что и свадьба, и хутор, и родной дом, и весна связаны у него с одним тревожным, радостным и хорошим чувством и чувство это — Татьяна. Он знал, что сегодня-завтра должно что-то произойти, он должен что-то сказать Татьяне, но что именно будет и как он скажет, не знал. И это предчувствие, эта неясность наполняли грудь легким, приятным страхом, в горле стояли слезы, и он беспричинно, по-детски улыбался. И если гости на ходу его окликали, он отвечал невпопад и повторял: «Да-да, хорошо, спасибо вам».