— Чаво?
И еще толстенькую руку приставила к толстенькому уху — мол, недослышала, извиняйте.
— Какой крупы, спрашиваю? — устало повторил он.
— Дык для курочек, говорю. Пшена купи или ячки, вот чего.
— Хорошо, — сказал он уже через плечо и пошел по дорожке, задевая за мокрые колоски пырея.
По сравнению с пламенеющей ветровкой рыжие Джулькины волосы были тусклыми, ржавыми, а кожа даже какой-то зеленоватой. Это потому что тут мало солнца, подумал он. Небо с утра обметывало войлочными серыми тучами, которые к вечеру расступались, точно театральный занавес, открывая роскошный золотисто-багровый закат. Впрочем, когда солнца было много, Джулька тотчас обгорала, чуть ли не до пузырей.
— Ты с нами как, едешь?
— Нет. — Джулька виновато улыбнулась. — Знаешь, нет. Дорога трясучая. И я хотела еще… вот убрать хотела, да. Сарайчик убрать.
Опять устроит костер во дворе, и едкий дым от сырых тряпок, от мышиных гнезд в старых матрасах вновь будет клубиться меж яблонь.
На самом деле Чмутово — крепкое, в общем, село — было Джульке неприятно, но она стыдилась в этом признаться даже себе. В селе Чмутово жил настоящий Русский Народ, а Русский Народ — хороший и страдающий. Гопники с плеерами, мотней до колен и «Балтикой» № 8 не походили на Русский Народ, а походили вот именно что на самых обычных гопников, и это сбивало Джульку с толку. Бабакатя тоже была Русский Народ и потому требовала тонкого обхождения и бережного изучения.
Сейчас Джулька сидела на второй ступеньке крыльца; всегда садилась только на эту — почему? Тощие коленки трогательно торчали из джинсовых прорех. Мода сиротинушек.
Он вздохнул, присел рядом с ней.
— Как ты думаешь, Джулька, какой хлеб выпекали при Брежневе?
— Я не знаю… — Она растерялась. — А что? Плохой?
— Да нет. Нет. В том-то и дело.
А в чем, собственно, дело? В чем?
— Что за история такая с девочкой?
Ванька, сидевший в машине рядом с ним, пожал плечами:
— Фекла, дочка Заболотных. Ее тут с МЧС искали. Шуму было…
— Заблудилась?
— Да нет, она как раз в лесу хорошо… Просто убежала и обратно ни в какую. Они, как нашли ее, сразу и увезли.
Только тут, ощутив, как расслабились мышцы, он понял, что история с Феклой, дочкой Заболотных, напугала его больше, чем он сам себе в этом признавался.
— Одна в лесу… Сколько ж ей было?
По обочинам грунтовки щедро рос борщевик, заслоняя собой темные декадентские ели; борщевик был нагл и процветающ, как положено захватчику. За «четверкой» тянулся пыльный след, точно дым от костра.
— Десять… или двенадцать, — неуверенно сказал Ванька. — Хорошая девка вообще-то. Жалко, что так.
— С родителями не ладила?
— Да при чем тут родители? Это из-за кошки. Кошка Бабыкатиных кур гоняла, Бабакатя и говорит Фекле: ты ее принеси, я накажу, кошку-то. Девка своими руками и притащила. Думала, Бабакатя, ну там, покажет кошке кур и газетой, что ли, отлупит. А Бабакатя ей голову отрезала.
— Как… голову?
— Это деревня, чего ты хочешь? Девка приходит за своей кошкой, ну и… Рванула в лес. И все. Через два дня только нашли. Но как бы не в себе. Плачет и выговорить ничего не может. Они ее сначала к психотерапевту, потом к психиатру… так и водят с тех пор.
— Знаешь, — сказал он, — если бы ты мне сразу это рассказал, мы бы сюда не приехали.
Ванька опять пожал плечами:
— Мясо жрешь? А коров тебе не жалко? Козочек там, овечек? А лошадей, которых на мясо? Тут к животным всегда было такое отношение. Утилитарное.
— Да, поэтому вегетарианцев все больше и больше.
— Интеллигентские сопли, — сказал Ванька.
— Да ладно тебе, — баском вмешалась с заднего сиденья Алена, — сволочная на самом деле история.
— Ты тоже знала? — В зеркальце он видел, что она пожала плечами, точь-в-точь как Ванька.
— Все знали. Тут такое творилось… Родители эти несчастные, вертолеты, МЧС. А этой, ну, Бабекате, хоть бы хны.
Он вспомнил бесцветные кислые глазки, белые бровки, вылинявшую пестренькую байку…
— Джульке не рассказывайте.
Они синхронно пожали плечами.
Он подозревал, что Аленина неприязнь к Джульке отчасти тем и объяснялась, что он слишком старается Джульку оградить от неприятного, слишком носится с ней, то есть в этой неприязни виноват скорее он, а не Джулька. Но с бабами всегда так. Мужикам они прощают, бабам — нет.
Иногда заросли борщевика расступались, и тогда становился виден лес, зубчатый и лапчатый, как бы стекающий в зелень и синеву на фоне розоватого неба, точно в книжках его детства, в тех, с иллюстрациями Билибина на желтоватой, чуть шершавой «гознаковской» бумаге.