— Это приказ, — Петренко посмотрел в глаза водителю.
— А это мой выбор, товарищ старшина. Вместе пришли — вместе уйдём.
Тот хотел снова возразить, но встретился взглядом с Рахмоном — спорить было бессмысленно. Так что все вместе вошли в ущелье цепочкой — впереди Петренко, за ним Гриша с пулемётом, потом Кирилл и Димка, замыкали Толя с рацией и Рахмон. Солнце било в затылок, в воздухе стояла вязкая афганская жара — дышать было тяжело.
И выстрелы грянули внезапно, когда прошли уже половину ущелья. Пули засвистели над головами, ударяясь о камни.
— Лечь! — рявкнул Петренко. — Гриша, по скалам справа! Усевич, вызывай поддержку!
Бой завязался сразу — Кирилл прижался к булыжнику, стрелял короткими очередями туда, где мигали вспышки. Сердце колотилось так, что казалось — сейчас выпрыгнет наружу. Пулемёт Гриши бил рядом — этот стальной звук держался на плаву.
— Сокол, Сокол, это Беркут! — орал в рацию Толя. — Срочно нужна поддержка! Координаты…
Фраза оборвалась и Кирилл тут же обернулся — радист лежал на боку, а под ним растекалось тёмное пятно.
— Толян! — крикнул он, но в ответ лишь молчание.
Пули секли со всех сторон. Духи били с трёх точек — засадили грамотно, заманили как по учебнику.
— Отходим! По одному! Прикрытие! — скомандовал Петренко.
Гриша рванулся к новому укрытию — и тут его будто подбросило — пуля ударила в грудь. Пулемёт вывалился из рук, Гриша рухнул на землю. Изо рта хлынула кровь.
— Гришка! — не думая, Кирилл бросился к нему, не слыша свиста пуль. Скользкими руками поднял голову пулемётчика. Глаза были открыты, но взгляд уже плыл.
— Кирилл… скажи матери… я не струсил…
— Не смей так говорить! Ты живой, понял? Живой!
Но Гриша уже не отвечал. Тело обмякло, голова откинулась. Всё — опоздал.
— Нет! — вырвалось у Кирилла. Крик разнёсся по ущелью и отозвался эхом. — Нет! Нет!
Он держал окровавленного товарища и не верил — только утром Гриша шутил про дембель и рассказывал, как будет в будущем строить дом. А теперь… Мир поплыл. Выстрелы стали глухими, будто из-под воды. Кровь на руках, остывающее тело, пустота внутри.
— Козлов! — Петренко будто кричал издалека. — Козлов, живо отходи!
Кирилл же не мог отпустить товарища — погладил его по волосам как ребёнка и прошептал.
— Прости, брат… Прости, что не уберёг…
Дима резко подскочил, вцепился Кириллу в плечи — сжал так, что стало больно.
— Кирилл! Вставай, слышишь? Нас берут в кольцо!
До Кирилла только сейчас дошло — стрельба оборвалась. Тишина давила сильнее, чем автоматные очереди. Значит, духи готовятся к броску — к последнему. Он медленно опустил Гришино тело на горячие камни. Закрыл ему глаза ладонью — коротко, по-мужски. Взял автомат. Руки дрожали, но он заставил себя подняться.
— Пошли, — хрипло сказал он. — Пока не поздно.
Они попятились вдоль скал, тяжело дыша и волоча за собой Толю — рация болталась на ремне, кровь уже подсохла на форме. И Гришу пришлось оставить — это резануло сильнее пули… Бросить своего! Но сил тащить двоих не было ни у кого.
И только к закату они добрались до БТРа. Солнце уже садилось в пыльном мареве. Ехали обратно молча. Дорога трясла и гремела, но никто не жаловался. Каждый сидел в своей скорлупе боли и злости. Кирилл курил одну за другой, но табак не чувствовался вовсе. Перед глазами стояло Гришино лицо, его последние слова, и всё внутри ломалось на острые осколки.
Там, в ущелье, остался не только товарищ — там похоронили и ту простую веру, с которой приехали сюда. Осталась наивность, осталась надежда, что «всё будет хорошо». Теперь это было где-то далеко, рядом с телом Гриши…
Глава 4
Осень обдала меня ледяным дождём, будто намекнула — третий курс не даст поблажек. Над плацем нависло серое небо, и казалось, что оно вот-вот рухнет прямо на наши головы.
— Сенька, ты чего такой кислый? — боднул меня плечом Лёха Форсунков, здоровяк с вечным аппетитом и вечной улыбкой.
— Отстань, Форсунков, — буркнул Рогозин, подтянув ремень с педантичной тщательностью. — Семёнов просто понял — теперь у нас не игрушки. Специализация на носу, потом диплом — не до веселья.
— А я вот по Гурову соскучился, — расплылся в широкой ухмылке Коля Овечкин, наш курсовой богатырь. — Интересно, прапорщик за лето хоть раз улыбнулся? Или всё такой же медведь хмурый?
Ну да, Гуров до сих пор нас всех знатно напрягал и мы почему-то его побаивались больше, чем всего командования. Он заведовал складами и внушал страх даже старшинам. Но сегодня мы его едва узнали — лицо небритое, глаза красные, плечи опущены.