Только кому всё это здесь нужно? Здесь, в 1986-м, атомная отрасль — государство в государстве. Секретность — не просто правило, а способ выживания. За «паникёрство» или «подрыв авторитета» отправят под статью без лишних разговоров. Попробуй только пикнуть — КГБ мигом заинтересуется.
Я перебирал варианты один за другим. Может, попытаться через научные круги? Поступить в МИФИ, выйти на тех, кто уже тогда тихо критиковал РБМК. Попробовать написать статью, намекнуть на уязвимость конструкции… Но кто поверит курсанту? Как мне сейчас вообще поступить куда-то? Времени в обрез, авторитета ноль, да и кто станет слушать мальчишку с непонятными теориями? В конце концов я же уже учусь в военном — это все точно не мой вариант!
А если рискнуть и прибегнуть к радикальному способу? Проникнуть на станцию, сорвать эксперимент 26 апреля, устроить диверсию… Звучит как бред! Даже если каким-то чудом проберусь на ЧАЭС — меня скрутят ещё на проходной. А если и доберусь — что дальше? Убьют или закроют навсегда. Катастрофа всё равно произойдёт. Это даже не план, а билет в никуда.
Однако оставался ещё путь через военных. Доложить командованию о «разведданных», выйти на военных атомщиков, попытаться передать информацию наверх… Но тут риски ещё выше — шпионаж, провокация, психушка или трибунал. Слишком тонкий лёд.
И всё же… Я знал слишком много. Технические детали РБМК, имена и даты, карту заражения с точностью до района… Всё это крутилось у меня в голове. В моём времени про Чернобыль знали всё — кто хотел, тот находил любую информацию.
Я ворочался на койке, чувствуя себя беспомощным и чужим как никогда. Кому тут расскажешь? Пашке Рогозину? Лёхе Форсункову? Овечкину? Да они свои ребята, но такое не рассказывают даже лучшим друзьям — слишком опасно. И толку от этого никакого. А если к командиру роты? Я представил этот разговор.
— Ты чего несёшь, Семёнов? Какой взрыв? Какая авария? Откуда ты вообще это знаешь?
— Товарищ командир роты… У меня есть основания полагать…
— Основания? Какие такие основания? Ты что — шпион? Или просто дурак?
В его голосе не было бы ни капли сочувствия — только подозрение и ледяная строгость. Здесь так заведено… Шаг влево — враг народа, шаг вправо — псих.
Я знал — никто не поверит мне без доказательств. А у меня их не было. Только память из будущего, которая жгла мозг, как раскалённое железо. Эта мысль сводила меня с ума. Я крутил в голове варианты, один безнадёжнее другого. Может, написать анонимку в Москву? В Комитет государственной безопасности? В Министерство энергетики? Но ведь каждое письмо там проверяют по десять раз, а анонимки летят в корзину быстрее, чем доходят до адресата. Даже если чудом дойдёт — решат, что это чья-то злая шутка или провокация.
Может, попытаться достучаться до знакомых офицеров? Но у меня их нет — я просто курсант третьего курса. Да и опасно это — шаг влево, шаг вправо, и вот уже КГБ интересуется твоей фамилией. Все это вообще ничего не даст!
Я чувствовал себя загнанным в угол. Знал о катастрофе, но не мог изменить ни одной детали — как будто смотришь на поезд, несущийся в пропасть, а тормоза давно сорваны.
В ту ночь сон не шёл. Казарма дышала ровно — кто-то посапывал во сне, кто-то тихо ворочался на койке, а я лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, будто там могла появиться подсказка. В голове мелькали обрывки мыслей — «Если бы я был инженером-ядерщиком… Если бы мог выйти на начальство… Если бы предупредил хоть кого-то…»
Но я был всего лишь Сенькой Семёновым. И всё же… Может, хотя бы попробовать? Написать письмо от имени «заботливого гражданина», описать технические просчёты РБМК-1000, предупредить о возможной аварии на четвёртом энергоблоке ЧАЭС?
А вдруг это хоть что-то изменит? Или я так и буду ждать конца апреля, глотая бессилие и наблюдая за катастрофой сквозь призму чужих судеб? На душе было муторно и тяжело. Перед глазами стояли лица ликвидаторов — те, кто первым бросился на крышу реактора тушить адское пламя. Пустые улицы Припяти, детвора с чемоданами в руках… Всё это — из документалок и фильмов, из архивов и записей.
Я знал — эта трагедия перевернёт жизни миллионов. Но что толку от моего знания? Я беспомощен…
Утро же наступило как всегда — ранний подъём, строевая зарядка на сыром дворе, завтрак в столовой — каша и чёрный чай вприкуску. Занятия по теории стрельбы и баллистике шли своим чередом. Но внутри меня уже что-то сломалось. Я смотрел на своих товарищей иначе — каждый из них был не просто курсантом — он был частью страны, которой через несколько месяцев суждено столкнуться с самой страшной катастрофой двадцатого века.