Мишка скосил на меня глаза, но я сделал вид, что ничего не заметил. А внутри всё сжалось в тугой узел.
— Тётя Клава, мы его найдём. Обещаю.
— Мальчики… — она схватила меня за рукав, — найдите его… Я боюсь за него! После пьянки он сам не свой…
— Найдём! — сказал я твердо и повернулся к друзьям. — Макс, беги заводи жигули. Мишка — с нами.
И мы понеслись к Максу домой, перескакивая через лужи и канавы. Сердце билось в горле — только бы успеть! Максовы же «Жигули» завелись с пол-оборота. Мы втиснулись втроём в тесный салон, и Макс рванул с места так резко, что пыль столбом встала за машиной.
— Куда держим курс? — спросил Макс, выруливая на разбитую дорогу.
— К Родионовичу сперва, — сказал я. — Потом к Васюткиным заглянем.
Мы петляли по деревне, будто ищейки. У Родионовича Борьки не видели и у Васюткиных тоже пусто. Но потом нас перехватила тётя Маша — в ситцевом халате, с ведром воды.
— Минут двадцать назад кто-то на мотоцикле по мосту гнал! — крикнула она нам вслед.
— Туда! — рявкнул я, и Макс резко крутанул руль.
Мост через речку — старый, скрипучий, перила перекошены, доски местами прогнили. Мы подъехали как раз вовремя — на другом берегу мелькнул силуэт мотоцикла, Борька едва держался в седле.
— Борька! — заорал я, высунувшись по пояс из окна. — Стой, дурень!
Макс дал сигнал клаксоном, но мотоцикл только ускорился, петляя по гравийке. Видно было — Борька пьян или не в себе.
— Жми! — крикнул Мишка, сжав кулаки.
Поздно… Мотоцикл не вписался в поворот, с визгом слетел в канаву и замер, искорёженный. Мы подъехали к месту и высыпали на улицу. Борька лежал рядом, голова вывернута под неестественным углом, глаза остекленели.
— Борька! — Мишка рухнул на колени, схватил его за плечо. — Ты слышишь меня⁈
Я осторожно приложил пальцы к шее. Пульса нет… Всё ясно даже без врача.
— Всё… — выдохнул я. — Поздно уже…
Макс побледнел и отвернулся к кустам, а Мишка закрыл лицо ладонями.
— Надо врача звать… и милицию тоже, — сказал я глухо. — Макс, дуй в деревню, ищи Сидорова. Мишка, оставайся здесь.
А дальше всё будто в тумане — приехал фельдшер на «буханке», следом участковый Сидоров на велосипеде. Протоколы, расспросы, бумажки. Всё просто и страшно — парень напился, сел за мотоцикл, не удержал руль и погиб. Но самое тяжёлое ждало впереди… Мы втроём — я, Макс и Сидоров отправились к дому Борьки. Тётя Клава стояла у калитки, держась за сердце и по лицу сразу видно, что всё поняла.
— Нет… Нет… Только не это…
— Тётя Клава… — начал я, но голос предательски дрогнул. — Борька… он… разбился.
Она осела у меня в руках, а из груди вырвался вой — такой звериный, что у меня внутри всё оборвалось. Этот крик я запомню навсегда. Но пока участковый что-то говорил ей следом, я вспомнил свою личную потерю — день, когда мне сообщили, что Аленки больше нет. Тогда тоже казалось — всё кончено, но жизнь тем не менее не остановилась. И все же я сейчас понимал — никакие слова не помогут матери Борьки.
— За что?.. За что мне это? — у тети Клавы в глазах были слезы.
А я молчал — никто не знает ответа на этот вопрос. Можно только стоять рядом и быть с человеком в его горе. Макс тоже стоял, но чуть поодаль, растерянный и бледный. И я думал, что если бы вчера поговорил с Борькой по-человечески… И что, если бы объяснил про Лерку… Может быть, всё было бы иначе⁈ Но я уже не мог повернуть время назад.
Июль
1986 год
Тихоокеанский флот встречал генерального секретаря без оркестров и транспарантов — только ветер с моря да пронзительные крики чаек над бухтой Золотой Рог. Михаил Сергеевич стоял у окна гостиницы «Владивосток», разглядывал серые силуэты кораблей, будто искал в их линиях ответ на вопрос, который не давал ему покоя — сколько еще вынесет человек, прежде чем сломается сам?
— Михаил Сергеевич, — Анатолий Черняев тихо прикрыл за собой дверь. — Текст готов. Но должен предупредить…
— Говори, Толя, — не оборачиваясь, бросил Горбачёв, не отрывая взгляда от мятущейся воды. — В такие дни ложь только тянет ко дну.
— В Москве не все поддерживают. Час назад звонил Шеварднадзе. Лигачёв… он уверен, что мы перегибаем палку.
Горбачёв усмехнулся — коротко, с той горечью, которая приходит к тем, кто слишком часто выбирает между правдой и покоем.
— А ты что скажешь, Толя? Может, и правда зашли слишком далеко?
Черняев подошёл к столу, где лежали исписанные листы — завтрашняя речь, способная развернуть советскую политику в Азии на новый курс. Он провёл пальцем по бумаге, словно проверяя — не сотрутся ли слова от одного прикосновения.