Лёха присвистнул сквозь зубы, а Коля только головой покачал. Паша же молча положил мне руку на плечо.
— Держись, брат.
— Самое страшное — он ведь не собирался умирать, — я вдохнул поглубже. — Просто перебрал, просто не подумал… А смерть она не спрашивает — готов ты или нет. Приходит и всё.
— Умереть-то всегда проще простого, — Коля вздохнул тяжело. — А вот жить — вот где работа…
— Она всегда внезапно нагрянет, когда меньше всего ждёшь, — согласился Паша.
И я кивнул в ответ — именно это хотел сказать, но слов не находил. После смерти Борьки всё стало другим — учёба, планы, даже обычные вечера в курилке. Каждый день мог стать последним — и не на перестрелках, а просто так, по глупости.
— Поэтому и надо делать всё как надо, — сказал я твёрдо. — Не для отчёта и не для начальства. Для своих… Для тех, кто рядом!
Мы ещё долго сидели в прокуренной курилке, каждый думал об одном — жизнь хрупка, а ответственность тяжела. И с этой тяжестью нам идти дальше. Когда же расходились по койкам в казарме, Лёха задержался.
— Спасибо тебе, Сень. И за помощь сегодня, и за то, что рассказал про Борьку… Теперь понимаю, почему ты такой… серьёзный.
— Мы все серьёзные, Лёха, — я пожал плечами. — Просто кто-то это прячет лучше других.
И лёжа в казённой кровати под серым потолком, я смотрел в темноту и думал о Борьке, о ребятах рядом и о том, что ждёт впереди. Четвёртый курс — последний круг перед взрослой жизнью, которую я словно обретаю заново. И пройти его надо по-настоящему, чтобы потом не стыдно было ни перед собой, ни перед своими.
Временем позже
Декабрь обрушился, как выстрел — резкий, ледяной, без предупреждения. Снег за окном падал густо, словно кто-то наверху пытался засыпать все уродливое, что накопилось за этот проклятый год. Маша стояла у мутного окна коммуналки, где они с Андреем снимали комнату, и смотрела, как белым покрывалом медленно исчезает двор с облупленными качелями и ржавой «Волгой» у мусорных баков.
Её две косы — когда-то гордость всей школы — теперь казались нелепым пережитком детства. Каждое утро она заплетала их с точностью хирурга, будто собиралась оперировать собственную жизнь без права на наркоз.
— Маш, ты опять в облаках? — Андрей не отрывал глаз от толстого тома по патологической анатомии. На столе — потрёпанный учебник Боткина, рядом — стакан крепкого чая из гранёного стакана. — Завтра экзамен, а ты стоишь как памятник Герцену.
Маша медленно обернулась. Муж… Вот странное слово — муж. Вроде бы звучит солидно, а на деле — чужой человек в одной комнате. Высокий, правильные черты лица, карие глаза, которые раньше заставляли её сердце колотиться до боли. Теперь в этих глазах только усталость и раздражение.
— Думаю, — бросила она коротко.
— О чём? — Андрей даже не поднял головы. — Как будем жить после института? Я уже всё говорил — распределение, ординатура… Потом можно и о детях подумать.
— Нет, — перебила Маша. — Я думаю о том, что мы стали посторонними. Просто делим кровать и хлеб.
Андрей наконец поднял взгляд. В его глазах мелькнуло что-то живое, но тут же сменилось вечным снисхождением.
— Машка, ну что ты как ребёнок? — произнёс он тем тоном, каким объясняют первокласснику, почему нельзя есть снег с асфальта. — Мы взрослые люди. У нас планы, карьера. Романтика хороша в кино, а жизнь это другое.
— А что это тогда? — голос Маши стал неожиданно твёрдым, стальным. — Перелистывать учебники до ночи? Говорить только о специализации? Приходить домой и молчать, будто нас тут нет?
Андрей тяжело выдохнул, как человек, которого заставляют объяснять прописные истины.
— Маша, мы оба будущие врачи. Это не игра в дочки-матери. За нами будут стоять чужие жизни. Ты понимаешь ответственность?
— Понимаю, — она опустилась на край продавленной кровати и почувствовала, как внутри что-то треснуло. — Но понимаю и другое — мы живём как соседи по общежитию. Иногда занимаемся сексом по расписанию.
Андрей вспыхнул не от страсти, а от злости.
— Ты говоришь как… как легкомысленная девица! Мы семья! У нас есть долг друг перед другом.
— Долг… — Маша повторила это слово так, будто ставила диагноз. — А любовь где? Где то, ради чего мы бегали по городу до рассвета? Где наши разговоры о том, как мы изменим мир?