— Двадцать шестое февраля, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год, — тихо сказал Маски, не отрывая взгляда от календаря. — Запомните этот день. Сегодня мы похоронили эру невинности американской политики.
Тауэр щёлкнул выключателем — лампа погасла, и комната утонула во мраке. Мужчины молча вышли, каждый уносил с собой тяжесть осознания — власть без контроля всегда скатывается к злоупотреблениям, а даже самые благородные цели могут обернуться грязными делами…
Глава 12
Кирилл Козлов прикурил от спички, щурясь в сторону розовеющего рассвета над Кандагаром. Табачный дым переплёлся с горьким запахом солярки и той особой пылью, что въедалась в кожу, как клеймо — не смоешь, не забудешь.
— Опять куришь на пустой желудок, — старшина Петренко опустился рядом на ящик с патронами. Голос у него был глухой, но в нём звучала стальная забота, привычная и неизбежная, как утренний обход. — Язву схлопочешь.
— А что, старшина, тут есть разница? — Козлов затянулся глубже, выпуская дым через зубы. — Язва или пуля душмана — всё одно.
Петренко промолчал. В глазах его мелькнула тень — та самая, что появлялась всякий раз, когда речь заходила о смерти. За эти месяцы он видел слишком многое, слишком многих закапывал в каменную землю Афгана.
Рахмон тем временем копался под БТРом. Его узбекская речь перемежалась крепким русским матом — универсальным языком механиков всех мастей.
— Эй, Рахмон! — младший сержант Макаренко подошёл с алюминиевым термосом. — Твоя железяка поедет или опять пешком духов гонять будем?
— Поедет, поедет… — Рахмон вылез из-под БТРа, вытирая руки о засаленную тряпку. — Только вот думаю — зачем нам эти караваны ловить? Один поймаем, а десять других пройдут.
— Приказ есть приказ, — отрезал Петренко. Но даже в его голосе послышалась усталость, будто приказ этот был не приказом, а чьей-то дурной шуткой.
Козлов докурил и придавил окурок сапогом. Медленно, нарочито, будто давил не сигарету, а саму тревогу.
— А вот знаете что? — он оглядел товарищей взглядом хищника. — Мы тут играем в кошки-мышки с наркоторговцами. А они на эти деньги покупают стволы, чтобы потом стрелять в нас же. Красиво устроено!
— Циник ты, Кирюха… — Макаренко отхлебнул чаю и поморщился. — Но черт возьми, правду говоришь.
Ну а лицо Рахмона было каменным, как у человека, который давно понял — здесь нет правых и виноватых. Есть только живые и мёртвые.
— В моём кишлаке старики говорят — когда боги играют в кости, всегда проигрывают люди.
— Философ нашёлся, — усмехнулся Козлов без злобы. — А что твои старики говорят про выход из этой игры?
— Говорят, что выходят только мёртвые.
И на пару минут все смолкли. А где-то вдали протянулся голос муэдзина — надломленный, скорбный, будто плач по тем, кто не доживёт до завтрашнего утра.
— Ладно, мужики… — Петренко поднялся, отряхивая пыль. — Философию оставим до вечера. Через час выдвигаемся. Разведка засекла караван в ущелье Спин-Гар. Говорят — гружёный под завязку.
— Опиум? — спросил Макаренко.
— А что ещё? Золото они сюда возят? — Петренко разложил карту на ящике. Пальцем ткнул в узкое место между скалами. — Вот здесь их и встретим. Если не свернут на обход, то попадут прямо нам в лапы.
Козлов склонился над картой, щурясь в полумраке палатки. Его пальцы сухие, прокуренные, с желтыми пятнами от бесконечных сигарет — медленно ползли по переплетению контурных линий.
— А если они не сунутся по проторенной тропе? — Козлов поднял взгляд на Петренко. — Если кто-то их уже предупредил?
Петренко молча сложил карту гармошкой, как будто сминал вместе с ней все сомнения.
— Значит, сами найдем дорогу к ним в гости, — голос его был жестким, без права на обсуждение. — Еще вопросы будут?
— Один есть, старшина, — Рахмон сплюнул в пыль и вытер губы ладонью. — Караван поймаем, а с людьми что делать будем?
— С какими людьми? — Петренко даже не моргнул, но голос стал резче, будто сталь по стеклу.
— Погонщики. Мальчишки эти, что ослов ведут. Они же не душманы. Им просто жить надо как-то.
— Рахмон прав, — Макаренко неожиданно кивнул, глядя в сторону. — Видел я их — пацаны лет четырнадцати, максимум пятнадцать. Какие из них враги?
Петренко замолчал, а в его лице мелькнула тень — борьба между уставом и чем-то человеческим, что не выжгли ни годы службы, ни афганское солнце.