— Капитан Ершов? — Рыбаков шагнул навстречу, протягивая ладонь. — Благодарю за службу. Груз в порядке?
— В порядке, — голос Ершова был хриплым, будто он проглотил стекло. — А вот экипаж…
Рыбаков перебил жёстко, не моргнув.
— Экипаж получит достойные похороны. А вы — своё вознаграждение. И новое назначение. Подальше от Москвы
Саркофаг же и диадему быстро погрузили в чёрный фургон с неприметными номерами. Рыбаков лично проверил крепления. И Ершов решился.
— Академик… Что вы собираетесь делать с этим?
— Изучать, капитан. В моём музее есть особое помещение. Там этим вещам будет безопасно. И нам тоже…
После чего фургон умчался, словно его и не было. А Ершов остался на пустом причале. В кармане тяжело лежала пачка денег — больше, чем он держал в руках за всю свою жизнь. Но деньги казались холодными и липкими, как кровь мёртвых матросов…
Временем позже
Дом академика Рыбакова на Кутузовском проспекте ничем не выделялся среди сталинских высоток. И только те, кто знал, понимали, что за этими стенами скрывается коллекция, о которой не пишут в каталогах Эрмитажа. Коллекция, которую официально не существовало.
Елизавета Борисовна Рыбакова спускалась по мраморной лестнице в подвалы — связка ключей звенела в её руке. Двадцать пять лет, свежая кандидатская по искусствоведению, и наконец отец позволил ей войти в запретный мир.
— Помни, Лиза, — сказал он, протягивая ключи, — то, что ты увидишь здесь, никогда не должно выйти за эти стены. Никогда! Ты меня слышишь?
Она кивнула. Для неё Борис Николаевич был больше, чем отец и академик. Он был охотником за невозможным, человеком, который умел находить то, о чём другие даже не догадывались — и прятать это глубже всех архивов.
Подвал оказался лабиринтом — гулкие своды уходили в темноту, а полки ломились от древностей. Елизавета сразу поняла, что отец расширил подвалы за счёт соседних зданий. Получился подземный дворец. Витрины вдоль стен — античные статуи с выбитыми глазами, византийские иконы с потемневшими ликами, скифское золото, тяжёлое как сама история. А в углу саркофаг из Египта — старый, дедовский.
— Господи… — прошептала Лиза. — Сколько же здесь всего…
Она шагала между экспонатами и вдруг увидела его… В центре зала на постаменте возвышался саркофаг — новый и недавно доставленный. Крышка закрыта наглухо, но даже так от него веяло тревогой. А рядом в отдельной витрине лежала диадема. Лиза подошла ближе, взгляд приковала табличка — «Саркофаг царя Ахирама. Библос, X век до н.э. Дар анонимного коллекционера».
— Дар… — усмехнулась она тихо. — Конечно, дар…
Девушка знала методы отца — честных находок в этой коллекции не было. Всё добыто ночью, всё куплено за чужие деньги и чужую кровь. Лизе казалось, что стоит протянуть руку и коснуться золота… и что-то изменится навсегда.
— Нет, — выдохнула она вслух. — Не надо.
Правила отца были просты — смотри, сколько хочешь, но не тронь. Особенно новые поступления. Особенно те, что попали сюда через чёрный ход истории. Елизавета резко отвернулась от саркофага и зашагала к выходу. А за спиной что-то скрипнуло — еле слышно, будто мышь пробежала по камню.
Она обернулась… Саркофаг стоял как прежде — массивный, неподвижный, с плотно пригнанной крышкой. Всё было на своих местах. Но Елизавета почувствовала, что-то сдвинулось. Незаметно, но необратимо. Она поспешила наверх. Защёлкнула замок и повесила связку ключей на гвоздь у двери. Пальцы же дрожали так, что едва не уронила ключи.
— Чепуха, — попыталась усмехнуться она, но голос прозвучал глухо. — Просто нервы.
А тем временем внизу, в подвале московской высотки, во тьме и сырости, саркофаг медленно менял положение. Крышка не шелохнулась, но сам он будто вставал на ноги — из горизонтали в вертикаль. Как будто тот, кто лежал внутри, решил вернуться. Диадема же во витрине светилась всё ярче. В московской ночи просыпалось что-то старше любого города, что-то забытое и голодное. То, что спало три тысячи лет и теперь требовало продолжения…
Декабрь
1987 год
Снег сыпался на Красную площадь с той же ледяной безразличностью, что и триста лет назад, когда слово «ядерная» к зиме не имело никакого отношения. Валентин Фалин крепко прижимал к груди папку с документами — под пальцами хрустел картон. В сорок шесть он научился читать историю по складкам на лицах коллег, но сегодня даже этот навык давал сбой.