— Товарищ Фалин! — позвал Анатолий Черняев, поднимаясь по скользким ступеням Кремля. — Вы тоже не сомкнули глаз?
— Кто вообще спит накануне конца света? — Фалин усмехнулся. — Или, может, начала чего-то нового. Еще не решил.
Черняев остановился, бросил взгляд через плечо на заснеженную площадь, где техники уже возились с аппаратурой, готовя сцену для завтрашней встречи.
— Знаете, что пугает меня больше всего? — спросил он почти шепотом. — Не сам договор. А то, что мы подписываем его именно сейчас, когда…
— Когда все трещит по швам? — Фалин перехватил фразу. — Михаил Сергеевич уверен, что это единственный шанс её спасти.
— А вы сами как думаете?
Фалин замолчал, уставившись на купола Василия Блаженного. За этими стенами, в кабинетах с потолками под облака и портретами вождей на стенах, решалась судьба мира.
— Думаю, мы играем в русскую рулетку с историей, — наконец выдохнул он. — Только не знаю, сколько патронов осталось в барабане.
В это время в резиденции на Воробьевых горах Рональд Рейган стоял у окна и смотрел на огни Москвы. Рядом Джордж Шульц изучал свежие разведсводки.
— Мистер президент, — не отрываясь от бумаг, начал Шульц, — наши люди в Лэнгли считают, что Горбачёв идет на этот договор из отчаяния. Экономика СССР держится на волоске.
Рейган повернулся к нему. В свои семьдесят шесть бывший актер все еще умел держать лицо, но глаза выдавали — мысли его были далеко отсюда.
— Джордж, а если мы ошибаемся? — голос президента прозвучал непривычно тихо. — Если он не слабеет, а меняется?
— Сэр?
— Я встречался с советскими лидерами. Брежнев был как старый медведь — тяжелый, предсказуемый. Андропов, как волк — осторожный и опасный. А этот… — Рейган снова уставился в темноту за окном. — Этот похож на человека, который готов поджечь собственный дом ради новой жизни.
Шульц отложил бумаги.
— Это вас тревожит?
— Меня тревожит то, что я не понимаю, какой дом он собирается построить. И найдётся ли там место для нас.
А в это время в кремлёвском кабинете Михаил Горбачёв сидел напротив Эдуарда Шеварднадзе. Между ними лежал проект договора — сто страниц текста, способных перевернуть мир.
— Эдуард Амвросиевич… — Горбачёв потер переносицу. — Скажите честно, что мы поступаем правильно?
Шеварднадзе молчал. Грузин с лицом старого горца привык взвешивать слова на весах опыта и осторожности.
— Михаил Сергеевич, правильность — понятие зыбкое, — голос Шеварднадзе дрожал не от страха, а от усталости. — Мой дед говорил, что когда дом горит, не спрашивают, чиста ли вода в колодце. Льют всё, что под рукой.
— А если это окажется керосином? — Горбачёв смотрел исподлобья.
— Тогда сгорим быстрее, — Шеварднадзе скривил губы в кривой усмешке. — Но у нас выбор невелик — либо вспыхнуть разом, либо медленно задохнуться в дыму собственных иллюзий.
Горбачёв резко поднялся, шагнул к стене, где висела карта мира. Красные флажки отмечали позиции советских ракет средней дальности. А завтра эти флажки станут просто дырками в бумаге.
— Знаете, что меня по-настоящему поражает во всём этом? — он говорил в пространство, не оборачиваясь. — Не то, что мы разоружаемся. А то, что американцы тоже согласились. Рейган не простак. Он что-то чует! Что-то такое, чего мы не видим.
— Или он просто понял то же, что и мы, — тихо бросил Шеварднадзе. — Эта гонка ведёт в пустоту. Можно быть самым сильным… на кладбище.
В коридорах власти шептались громче, чем говорили вслух. Политбюро трещало по швам — одни молчали из осторожности, другие скрипели зубами от злости. Военные затаили дыхание — им предстояло списать целую эпоху на металлолом. А в республиках уже поднимали головы недовольные. Маршал Ахромеев стоял перед портретом Суворова в своём кабинете. И тут вошёл Лобов, заместитель.
— Товарищ маршал, списки техники готовы к уничтожению.
Ахромеев взял папку. Цифры плясали перед глазами — миллиарды рублей, годы труда КБ, бессонные ночи инженеров. Всё это теперь просто груда железа.
— Михаил Петрович, вы воевали? — спросил он вдруг.
— Так точно.
— Тогда знаете, что порой отступление — тоже победа. И главное — не превратить его в бегство.
Лобов кивнул, но в глазах его плескалось сомнение. Молодые офицеры не понимали, что для них разоружение было почти предательством.
— Товарищ маршал, а если…
— А если мы ошибаемся? — Ахромеев перебил его жёстко. — Пусть история рассудит. Только вот спросит она с нас посмертно.
И вечером седьмого декабря Большой театр был полон до отказа. В правительственной ложе сидели те, кто завтра будет решать судьбу мира — Горбачёв и Рейган, их жёны, министры и советники. На сцене умирала Одетта, звучала музыка Чайковского.