— Знакомый… — сестра сверлила Максима глазами. — Нельзя. Если родственники, тогда еще… Или муж, — во взгляде светилось любопытство. — А сейчас вообще обед. Потом «тихий час».
Наверное, надо было сунуть ей рубль. Раньше Максим так бы и поступил. Или начал бы говорить комплименты и охмурил. Или сообщил: представьте себе, приехал к родной сестре на полчаса из Байконура, завтра — в полет. Но сейчас у него, как это часто случалось в последнее время, одеревенели мысли.
— Передайте, — понуро произнес он, протягивая сестре кулек со сливами и цветы. — Всего доброго.
Сестра явно не ожидала такого оборота, готова была к длинному диалогу, — ее будут умолять, она, торжествуя, отказывать, а потом, кто знает… Она растерялась.
— От кого хоть? Молодой человек! Что сказать? От кого передача? Кто приходил?
— Знакомый. Передавал привет, — повторил Максим.
Нельзя так нельзя…
Жара за эти несколько минут ухитрилась сделаться еще злее. Не спасала даже тень старых деревьев.
Возле корпуса пахло щами и тухлой рыбой. Двое рослых парней со слепыми лицами подкатили к дверям тележку, на которой тошнотворно дымился большой алюминиевый бак. Максим побрел по аллее к выходу. На клумбах улыбались веселые цветочки — «анютины глазки». Интересно, что было здесь раньше? Похоже, барская усадьба, — главный корпус с колоннами напоминает господский дом. А теперь вот — клиника для душевнобольных. Бедлам. Психушка.
Аллея поднималась на холм, где в круглой беседке сидела какая-то пара. Мирная картина, прямо девятнадцатый век: старинный парк, беседка, поля кругом, вон озеро, а за ним — деревня. И даже церковь. Правда, без креста… Остается еще семнадцать часов тридцать пять минут… Что он там рассматривает?
Высокий человек с седыми волосами неподвижно стоял в небольшом загончике, обнесенном низеньким дощатым забором. Голова его была запрокинута, взгляд устремлен в небо. Максим тоже поднял голову. Над парком важно проплывал большой бумажный «змей», слегка покачиваясь в неподвижном воздухе. Длинный и широкий, как полотнище, хвост его почти доставал до верхушек деревьев. «Змей» скрылся за главным корпусом. Высокий человек продолжал, не отрываясь, глядеть в вышину.
…А ведь еще месяц этой пузыревской вакханалии — и загремел бы сюда, как миленький, очень свободно. Выяснилось, что вы не титан духа, рэб Лихтенштейн, так что не в куске хлеба тут дело, можно было бы, в конце концов, устроиться по протекции гольдинского дружка Андрея Соловьева в Трамвайное управление, а там, глядишь, нашлось бы что-нибудь поприличнее. Нет, не в куске дело, просто — осознанная необходимость. Гора. Кто желает ее строить и укреплять — на здоровье. Еще — валерики. А у нас вот кишка оказалась тонка. Достаточно. Поигрались, — и будя, кислород кончился.
Про кислород Максим сказал вслух, услышал собственный голос, вздрогнул и поднял голову. Он стоял около беседки лицом к лицу с худым мужчиной, держащим под руку старуху в больничном халате. Сквозь старомодные круглые очки мужчина смотрел на Максима с тем неопределенным выражением, какое бывает у очень застенчивых людей при встрече с малознакомыми: готов улыбнуться или, наоборот, тотчас сделать равнодушное лицо и пройти мимо.
Максим улыбнулся первым. Он сразу узнал этого чудака — именно к нему в квартиру забрался как-то ночью проклятый Червец. Было это зимой, очень давно. Максим тогда еще героически трудился на поприще дворника, посильно возводил гору, был умнее всех…
— Здравствуйте, — с внезапной сердечностью сказал Максим и пожал растерянную руку, — тесен мир, вот где встретились.
— Очень рад. Я вот тут… — (А он ведь и в самом деле был почему-то рад, даже покраснел).
— Ваня! — вдруг громко и отчетливо позвала старуха, до тех пор стоявшая тихо и безразлично. — Иван Николаевич!
Она неотрывно смотрела на Максима, и подбородок ее дрожал.
— Господи… Ваня…
— Что, мама, что? Что ты хочешь сказать? — Павел Иванович обнял мать за плечи, но она его не слышала. Не сводя глаз с Максима, твердила: «Ваня, Ваня, вот ты где, Ваня», — и по щекам бежали слезы, и не только подбородок, все ее слабое тело дрожало.
— Ваня, ведь это чудо, — вдруг совершенно осмысленно сказала старуха Максиму и вытерла слезы, но тут, откуда ни возьмись, возникла давешняя сестра — потомок Чингисхана в немецкой каске — и, яростно ругая Павла Ивановича — «не привели к обеду, бегай за каждым, скажу Юрию Петровичу, запретит, безобразие, она у вас возбуждена», — железной хваткой взяла старуху под руку и повлекла по дорожке к корпусу.
Старуха не сопротивлялась, послушно семенила рядом, продолжая время от времени слабо повторять: