Он медленно снял кольцо со своей руки и подошел к ней. Она поднялась, дрожа всем телом, и попробовала снять свое, но руки ее так дрожали, что это не удалось. Наконец, порывистым движением она сдернула кольцо и оно со звоном покатилось по полу. Хильма снова бросилась на постель и старалась подушкою заглушить свои рыдания. Фредрик повернулся и пошел наверх, в свою комнату, чтобы просмотреть расписание поездов и сообразить, с каким поездом он мог уехать...
На следующее утро ему принесли кофе, когда он не вставал еще. Он велел оставить его, не говоря ни слова об отъезде. Он чувствовал, что прощаться не в силах, и думал только о том, как бы уйти как можно скорее. Подобно вору прокрался он со своим чемоданом через переднюю, боясь встретить кого нибудь и напряженно прислушиваясь по тому направлению, где была комната Хильмы — словно ожидая еще услышать оттуда ее всхлипывания, или боясь, что она выбежит и станет удерживать его — но, нет, все было тихо. Он отворил тяжелую дверь подъезда и, держа ее отворенною, помедлил несколько — неужели ему так и дадут уйти?
Наконец он вышел, дверь захлопнулась за ним, и он вздохнул, облегченный сознанием свободы. О, конечно, нет ничего лучше свободы!
Но как могла она дать ему уйти таким образом! Она ведь должна была предчувствовать, что он уедет именно с этим поездом — и дать ему уйти, будто этих четырех лет и не бывало, будто их можно было вычеркнуть из памяти, вырвать с корнем из пережитого! Но, ведь, это невозможно... четыре года общих надежд, счастья и печалей, четыре года, впродолжение которых они делились самыми сокровенными думами, самыми нежными чувствами, нашептывали друг другу все то, что никому постороннему не говорится — да, можно уйти от всего этого, можно стать свободным, и всетаки все это оставит на душе след, который не легко уничтожить.
Теперь оставалось одно — уехать, уехать подальше — в Америку, на далекий запад, в страну с неисчерпаемыми средствами и могучими силами, туда, куда стремились все его желания еще в мальчишеские годы. Он был еще молод, слава Богу, и вся жизнь, богатая надеждами, лежала перед ним.
Но, глянув вокруг себя, он остановился пораженный. Что это? Ведь вся природа изменилась со вчерашнего дня! Вчерашний темный, грязно-серый ландшафт блистал белизной. Подмерзло, воздух был чист и живителен, падал частый снег. Та самая аллея, которая была так мрачна, как всякая исчезающая иллюзия, вчера, когда Хильма пробиралась по ней в грязи со своими калошами и подобранными юбками, — какою девственною и нетронутою стояла она теперь! Все, что было в ней некрасивого и неприятного, было словно выметено.
Кто-то появился в конце аллеи. Сердце Фредрика перестало биться, дыханье замерло.
Он просил телеграфировать ему только в том случае, если место останется за ним... А, ведь, это мальчик с телеграфа! Ведь, он помахивает чем-то белым.
Он поставил на землю свой чемодан, побежал навстречу мальчику и вырвал из рук его телеграмму.
С телеграммою в руках стоял он, как вкопанный. Теперь он был бы у цели после четырех лет надежд и ожиданий. Эта белая бумажка с немногими словами была бы для него предвестником семейной жизни, счастья, возрастающей близости двух существ, которые все более и более сливаются в одно, интересы которых одни и те же и которые в обыденной совместной жизни научаются быть терпеливыми и применяться друг к другу. Да, так было бы — и рядом с этой картиной скромного, но верного счастья, которое теперь было бы за ним, великий запад с его широкими неизвестными возможностями стал как бы суживаться перед его внутренним взором.
И он стал с нежностью думать о той, которая, — он сознавал это, — обладала изумительною способностью говорить неподходящие вещи в самые неподходящие моменты, которую он покинул в одну из невыносимых для него истерических сцен, им нетерпимых, и к которой теперь его так неудержимо тянуло. Он повернулся снова к дому, чтобы взглянуть на окна ее комнаты — она стояла перед ним... Он и не заметил, как она приблизилась к нему по мягкому снежному ковру.
Хильма видела, как она получил телеграмму, она догадалась о ее содержании и вылетела ему навстречу, не сознавая, что делает, и не слушая ни чьих замечаний. Она выбежала, как была, в одном платье, она не успела набросить на себя что либо, но частые, крупные хлопья снега одели мягким покровом, чистым, как покрывало невесты, и волосы ее, и плечи; возбуждение вызвало яркую краску на ее щеки; глаза были еще заплаканы, но светились кротким и нежным ожиданием, похожим на нерешительную, покорную мольбу. Она так же мало походила в это мгновение на вчерашнюю Хильму, как мало похож был сегодняшний ландшафт на вчерашний — и когда Фредрик теперь заключил ее в свои объятия, в голове его мелькнуло несколько неясных поэтических мыслей о том, что первая весна любви может наступит еще после зимы, что как первый снег может покрыть девственной одеждою землю и сообщить ей новую красу, так и любовь под влиянием супружества и вполне общей жизни с общими обязанностями может снова возникнуть чистою и светлою из грустных осенних сумерек. Но не успел он еще разобраться в нахлынувших на него чувствах, как Хильма снова впала в свой старый грех: