— Как тебе не стыдно быть мужчиной и не уметь помочь себе, — возразила Лиза.
— Лизочка, — вмешалась тетя Мария. — Никогда я не поверю, чтобы ты не захотела помочь своей маме. Ведь, это так весело для взрослой девушки, быть в состоянии помочь своей маме: не правда ли?
— Не думаю, — проворчала Лиза, направляясь к своей рабочей корзинке и принимаясь за платья. — Это замучивает меня, — прибавила она сквозь слезы.
— Я всегда говорила тебе, Лизбет, — обратилась тетя Мария к матери, — что тебе придется терпеть много огорчений от этой девочки, потому что ты избаловала ее. Девушку надо рано научить тому, что она должна жить не для себя, а для других — иначе ей плохо придется в жизни.
— Но я не хочу, я не хочу жить только для других, — раздался страдальческий возглас Лизы. — Мне пришлось жить так весь последний год, и я стала только злой, раздражительной и дурной во всех отношениях. Неправда, что от такой жизни становишься лучше, — наоборот, становишься только хуже — такой стала я, по крайней мере.
— Это, действительно, правда, — сказала мать тихо. — У Лизы такая натура. Когда ее оставляют в покое и не мешают ей учиться, она самая добрая девочка, которая никогда никому не мешает, ничего не требует от других, прилежна и трудолюбива; как жаль, что она не мальчик, тогда можно было бы только радоваться и надеяться, что из него выйдет что нибудь действительно путное — я хотела бы, чтобы у Отто была половина ее прилежания — а теперь, оттого только, что она девочка, бедного ребенка бранят за усердие.
Лиза бросила на мать взгляд, исполненный благодарности.
— Да, очень может быть, что все это и правда, моя добрая Лизбет; но раз она девочка, то ведь надо ее и воспитывать, как девочку, — говорила тетя Мария.
Лиза молча шила весь остальной вечер. Слезы беспрестанно навертывались на ее глаза, но она боролась с ними. Она злая, она знает это; но помочь этому не может — да и не хочет быть другою. Она не хотела покориться и стать тем, что тетя Мария и другие называли «доброй девочкой» — задушить в себе всю потребность в знании, отказаться от надежды стать чем нибудь независимым от других, провести всю жизнь в рабском труде для других — нет, она не хотела этого, она не могла. Она должна была бороться, должна сопротивляться. Если бы она соглашалась на все, о чем ее просили, то у нее не оставалось бы совсем времени для себя; она исчезла бы, как личность, и стала бы просто швейной машиной, щеткой для сметания пыли, какой-то ходильной машиной.
Мысли эти постоянно мучили ее. Если ей не удалось стать тем, чем она хотела, то она хотела быть лучше ничем — ее натура не могла быть втиснута в тесно ограниченную область жизни, поглощенной заботами о хозяйстве. Хоть бы был у нее, по крайней мере, какой нибудь талант, думала она, если бы, например, она умела играть или петь, или могла заниматься живописью, или литературой — тогда ей предоставили бы идти своей дорогой, так как талант почитают даже в женщине. Но, когда все дело ограничивается только тем, что она чувствует себя несчастной, не имея возможности идти своим путем, когда нет ни малейшей уверенности, что она может стать чем нибудь выдающимся, — ее нежелание довольствоваться ролью помощницы в семье, — казалось всем, кроме матери (но ведь она такая добрая) прискорбным заблуждением и себялюбием.
Но если папа получит место, ей было обещано, обещано наверно, что ей будет дана возможность учиться.
«О, Отец Небесный, Ты, который знаешь, что это значило бы для меня, — Ты, который понимаешь то, чего не понимает никто другой; видишь, что это не только самолюбие, но что натура моя такова, что я пропаду, если останусь здесь дома, Ты, всеведущий благой Боже, полный любви, Ты не можешь, не можешь сделать так, чтобы папа не получил этого места. Ты не можешь сделать этого, потому что не можешь желать несчастия своим детям. А это было бы таким громадным, таким ужасным несчастием для меня! Дай же мне возможность учиться! Дай папе получить место! Я не буду себялюбива — я буду делать все, что могу, чтобы стать годной к чему нибудь, чтобы самой зарабатывать деньги и помогать младшим братьям — лишь бы я могла учиться! лишь бы не оставаться здесь, не заниматься починкой платья и не слушать, как со всех сторон кричат на меня. Боже, благий Боже!»
— Что она бормочет?—тихо сказала тетя Мария матери. — Смотри, губы ее шевелятся все время и глядит она так странно. Господь ведает, что творится с этой девочкой, она такая странная.
— Да, она не похожа на других детей, это правда. Но в сущности она очень добрая. Пастор разговаривал с нею на-днях немного о том, чему она самостоятельно училась, и говорит, что у нее необыкновенные познания. Меня страшно тяготит мысль, что мы не будем в состоянии дать ей возможность учиться. Я не знаю, что тогда будет с нею, я боюсь всего. Ты знаешь, что было с сестрой ее отца.