— Да, это правда, и я рада видеть это, — ответила тетя Мария, — станем теперь все молить Бога, чтобы он осуществил ваши надежды, дорогая Лиза, и ты увидишь, что Он услышит нас.
Затем она простилась и ушла.
Отец снова вошел в комнату. Он был, видимо, удручен всем происшедшим и стал дружески говорить с женою и детьми. Но черта грусти и страдания не изглаживалась на его лбу, и нервная дрожь показывала, как сильно потрясла его горячая вспышка.
— Знаешь, сколько у меня соискателей? — обратился он вдруг к жене.
— Нет, а ты узнал?
— Только 29, — проговорил он с горечью.
Лиза услышала это, стоя в дверях своей комнаты. Она только что поднялась с молитвы, полная радужных надежд. Бог должен услышать ее, иначе быть не могло! И вдруг это сообщение, поразившее ее, как неожиданный удар: 30 соискателей. И между ними наверно многие, подобно ей, на коленях молили Бога о том, чтобы Он подумал о них, а стало быть, молили Его о неисполнении ее надежд. Далеко вокруг, в разных семьях сидели жены, дочери или матери и думали, как и она раньше думала, что Бог не может не тронуться их бедностью и не услышать именно их молитвы.
Все эти молящиеся были ее врагами, они не думали о том, что она будет несчастною — только бы исполнилось их желание.
А разве сама она не то же только что делала! Разве она то думала о посторонних?
И так же, как она устыдилась своего себялюбия незадолго до этого, когда смотрела на вопрос только с личной точки зрения, не думая о родителях, так теперь вопрос этот стал перед нею ярко освещенным, и сердце ее сжалось чувством бессилия перед решением вопроса: «имеет ли человек право молить Бога о том, что полезно ему, но приносит горе другим?»
А за этим вопросом, в ясных контурах, выступал перед нею другой, более широкий, более ужасный: «Как может существовать счастье, если оно достижимо только на счет несчастия другого?»
II.
Хильма Стенберг расхаживала в ожидании своего жениха. Поезд пришел в 3 часа, и ей казалось, что экипаж должен быть уже здесь. Она перебегала от одного окна к другому и старалась заглянуть как можно дальше в глубь аллеи, где пролегала дорога.
Прошло уже две недели с того дня, как жених ее был здесь в последний раз; впродолжение этого времени он два раза собирался быть, но оба раза не приехал. Хильме казалось, что за последнее время ему слишком часто что нибудь да мешало быть у нее, и, хотя сердце ее и болело, она очень боялась, чтобы кто нибудь другой этого не заметил. И теперь, когда сестры стали подшучивать над нею, что она высматривает экипаж гораздо раньше, чем он может показаться, она уверяла их, что для нее безразлично, приедет жених ее, или нет: — не хочет приехать — и не надо, уж просить-то она не будет — нет.
Но на самом деле, она молила и просила его как только могла, чтобы он приехал и провел с нею именно эти дни, в которые решался вопрос о месте. Она жила в таком напряженном беспокойстве, ожидая этого решения, и чувствовала, что теперь, более чем когда нибудь, она нуждалась в его присутствии, так как боялась, более чем кто либо мог подозревать, что и теперь он не получит места. Уже четыре года, как они обручены, отец ее начинает терять терпение и говорит, что если Фредрик не пустой малый, то должен же, наконец, найти место, которое позволило бы ему обеспечить жену. Старик отец ее, бывший военный, сам добился некоторого благосостояния упорным трудом, который вложил в арендованное им имение. Он был человек доброжелательный и в сущности нежный отец, но несколько крут в обхождении, и Фредрику приходилось иногда выслушивать обидные рассуждения на тему, что если молодой человек, с парою здоровых рук, не может выбиться на дорогу, то виноват только сам; а так как суждение это было несправедливым по отношению к Фредрику, человеку хорошему и толковому, который сам сильно страдал от невозможности устроить очаг для своей невесты, то он и был всегда очень чувствителен к заявлениям такого рода. Хильма не была, конечно, виновата в том, что отец ее был неделикатен, а между тем Фредрик сердился на нее и высказывал ей такие ужасные вещи, как то, что он готов возвратить ей ее слово, если ее домашние требуют этого, что он не хочет бывать там, где к нему относятся как к человеку, ни к чему неспособному, только потому, что времена плохи; говорил даже, что, если и дальше дела не пойдут иначе, то он не побоится уехать в Америку и там докажет, что способен пробить себе дорогу, если есть к тому какая либо возможность. Эта Америка была для нее страшилищем. Она не могла себе и представить возможности самой уехать так далеко от всех своих, и в то же время у нее было неясное предчувствие, что разговор этот об Америке угрожает самой любви их — что Фредрик хочет ехать туда не с нею вместе, а один, и таким образом отделаться от нее. Он заговаривал об этой поездке, только когда бывал сердит на нее, и никогда, никогда не заводил речи об их совместном пребывании там.