Девочки облепили отца.
— Погодите, вот я достану вам варшавские подарки, — сказал Кутузов. — Эй, Ничипор!
— Чего изволите, ваше превосходительство? — выглянул из прихожей денщик.
— Принеси-ка сюда меньшой чемодан.
— Подарки! Папа привез подарки! — прыгали вокруг отца девочки.
Екатерина Ильинишна улыбалась.
Денщик внес чемодан. Михаил Илларионович открыл его.
Дети с любопытством заглядывали в чемодан: что там?
Прасковья стояла поодаль. Ей тоже хотелось заглянуть, но было неловко: как маленькая!
— Вон что-то…
— Красивое… Золотое… — говорили дети.
— Это не ваше, это мой парадный мундир. Вот, получайте! — сказал папенька.
Он вынул из чемодана четыре совершенно одинаковые куклы. Они были одеты в польский национальный костюм — юбку и шнуровку. И всем четверым дал по большому шоколадному барашку.
— Спасибо, спасибо, папенька! — защебетали девочки.
Они тотчас же занялись куклами. Отошли в сторонку и стали рассматривать, у кого красивее цвет юбочки, у кого какой корсетик. Только Лиза не отходила от отца. Она держалась за его руку, восторженно глядя на папеньку снизу вверх.
— Почему это не зайчики или медведи, а барашки? — заинтересовалась Екатерина Ильинишна.
— Это польские рождественские подарки. Агнец непорочный. Видишь, возле каждого — хоругвь. А вот, Прасковьюшка, и тебе гостинец, — протянул старшей дочери золотое колечко Михаил Илларионович. — Может, велико будет? Я не знаю, какие у тебя пальцы. Брал на свой мизинец.
— Спасибо, папенька, как раз впору, — зарделась от удовольствия Прасковья.
— А это тебе, дружок! — передал жене сверток Кутузов.
— Ты очень мил, мой дорогой. Это что же такое? — говорила, поспешно разворачивая подарок, Екатерина Ильинишна.
— С цветами! Ох, какое красивое! — восхищались девочки.
— Это итальянский флер на бальное платье. В Париже и в Варшаве все знатные дамы носят.
— Правда, хорошенькое! Какие красивые розаны! И дорогой этот отрез, Мишенька?
— Шестнадцать червонцев заплатил.
— Дорогой. Ну и зачем было тратиться? — притворно недовольным тоном говорила Екатерина Ильинишна, с восхищением разглядывая тонкую материю. Видно было, что подарок ей нравится. — А каким же покроем шьют в Варшаве? Парижским? Открытая грудь и плечи?
— Парижским, парижским. Все открыто. Таким покроем, как Федька Ростопчин смеется: словно с вывески торговых бань — дамы чуть ли не нагишом ходят! — усмехнулся Михаил Илларионович.
— А рукава носят одинакового цвета с юбкой?
— Разные.
— Папенька, а косыночки из лино или из кружев? — робко вставила Прасковья.
Кутузов, улыбаясь, потрепал дочь по щеке:
— Не помню, дружок. Я, право, как-то не присматривался… Чепцы и косынки весьма разнообразны.
— Мишенька, а какие носят прически? — не унималась щеголиха Екатерина Ильинишна. — Высокие, палисадником, или взбитые, вроде лебяжьего пуха?
— В большинстве случаев этакое остроконечное сооружение, — улыбаясь, показал пальцами Михаил Илларионович. — И наверху еще разные фигурки — пастушки, мельницы…
— А какие башмаки: остроконечные, стерлядкою?
— Да, да, стерлядкою! — потирал застывшие руки Михаил Илларионович, нетерпеливо поглядывая на дверь в столовую.
— Ты, верно, озяб в дороге, Мишенька? Такая отвратительная, промозглая погода, — зябко передернула плечами Екатерина Ильинишна. — И захотел есть. Пойдем я отогрею тебя кофеем.
И она увела мужа.
Михаил Илларионович умылся и сел завтракать.
— Весь город удивлен, почему государыня назначила тебя послом, — рассказывала за столом Екатерина Ильинишна.
— Она всегда была заботлива и добра ко мне. А что же удивительного в моем назначении?
— Ты ведь никогда не был дипломатом.
— Официальным — да, но вести переговоры с врагом мне приходилось неоднократно.
— Но ты же военный человек, генерал.
— В прошлый раз, в тысяча семьсот семьдесят пятом году, ездил послом в Турцию князь Репнин, генерал-аншеф. А наш поверенный в делах в Константинополе теперь — полковник Хвостов. Он командовал Троицким пехотным полком. Видишь, все военные. Война и мир тесно связаны. Римляне ведь говорили: "Si vis pacem, para bellum".
— Это что значит? — задумалась Екатерина Ильинишна. — "Мир и война — сестры", не так ли?
— Почти так: "Если хочешь мира, готовься к войне". Мы хотим мира. Так кому же и думать о нем, как не нам, военным!
— Может быть, в этом и есть резон. Ты турок знаешь, всю жизнь имел с ними дело, и они тебя должны помнить.