— Ах, господин Кревель! Если бы вы пожелали быть моим другом! Отказались бы от смешных фантазий!..
— Смешных? Сударыня, поглядитесь в зеркало! Зачем вы унижаете себя? Я люблю вас, и вы еще прибегнете к моей помощи. Я хочу когда-нибудь сказать Юло: «Ты отнял у меня Жозефу, я взял твою жену!..» Таков древний закон возмездия! Да, да, я уж постараюсь осуществить свой замысел, ежели только вы не слишком подурнеете. Я добьюсь своего, и вот почему... — сказал он, становясь в позу и глядя на г-жу Юло. — Вы не найдете ни старика, ни влюбленного юношу, — заговорил он после короткого молчания, — потому что вы слишком любите вашу дочь, чтобы сделать ее жертвой старческого разврата, и потому что вы баронесса Юло, невестка генерал-лейтенанта, командовавшего гренадерами старой гвардии, и вы не решитесь взять в зятья первого встречного храбреца. Ведь он может оказаться простым рабочим, как, к примеру сказать, какой-нибудь нынешний миллионер лет десять назад мог быть простым механиком, простым подрядчиком, простым подмастерьем на фабрике. И не случится ли так, что вы, встревожившись за вашу дочь, которая, по молодости лет, может влюбиться в одного из таких проходимцев и обесчестить вас, скажете: «Лучше я сама поступлюсь своей честью, и, если господин Кревель согласен сохранить тайну, я добуду для дочери приданое — двести тысяч франков за десять лет привязанности к этому бывшему перчаточнику, папаше Кревелю»? Я вам наскучил, и то, что я говорю, глубоко безнравственно, согласен, согласен! Но если бы вы сами влюбились в меня, то под влиянием неодолимой страсти вы стали бы рассуждать, как рассуждают все влюбленные женщины... Так-то вот! Пускай же интересы Гортензии заставят вас пойти на эту сделку с совестью...
— У Гортензии есть дядя.
— Кто же это? Не дядюшка ли Фишер? Да он теперь пытается наладить свои дела, расстроенные опять-таки по милости вашего супруга. Господин Юло запускает лапу в кубышки всей своей родни...
— Граф Юло...
— Э! Ваш муж, сударыня, растранжирил уже все сбережения старого генерал-лейтенанта! Он ухлопал эти денежки на свою певичку, обмеблировал ей дом. Ну-с, неужели вы дадите мне уйти, не порадовав ни малейшей надеждой?
— Прощайте, сударь. От любви к женщине моего возраста излечиться не трудно, и вы скоро обратитесь к благочестивым мыслям. Господь покровительствует несчастным...
Баронесса поднялась, давая понять капитану, что ему пора ретироваться, и он отступил в пределы парадной гостиной.
— Да разве прекрасной баронессе Юло пристало жить среди такого хлама? — сказал Кревель.
И он указал на старую лампу, на люстру с облезлой позолотой, на ветхий ковер — словом, на жалкие остатки прежней роскоши, превращавшие этот просторный, белый с красным, раззолоченный зал в усыпальницу императорского великолепия.
— Сияние добродетели лежит на всем этом, сударь. Мне не нужна пышная меблировка, если для этого я должна обратить красоту, которую вы мне приписываете, в какую-то западню, в капкан для уловления мужчин.
Капитан закусил губы, услыхав слова, которыми только что сам заклеймил алчность Жозефы.
— И ради кого такое постоянство! — воскликнул он.
В это время баронесса оттеснила бывшего парфюмера к самой двери.
— Ради распутника! — продолжал Кревель с ханжеской миной добродетельного богача.
— Если вы правы, сударь, в таком случае мое постоянство тем более похвально. Вот и все!
И, поклонившись Кревелю, как кланяются назойливым посетителям, желая от них избавиться, она круто повернулась к нему спиной, лишившись тем самым возможности в последний раз увидеть его в картинной позе. Она торопилась растворить запертые двери и окна и не могла заметить, с какой злобой погрозил ей на прощанье Кревель. Она шла гордо, движения ее были полны достоинства, как некогда у мучениц в Колизее. Однако ж силы ее были истощены, она в полуобморочном состоянии упала на диван в своем голубом будуаре и долго лежала недвижимая, вперив взгляд в развалившуюся беседку, где ее дочь беспечно болтала с кузиной Беттой.
С первых дней замужества и до последней минуты баронесса любила своего мужа восторженной любовью, любовью материнской, любовью рабской, как Жозефина в последние годы любила Наполеона. Если она и не знала об изменах мужа во всех подробностях, в которые ее только что посвятил Кревель, она, однако ж, очень хорошо знала, что вот уже двадцать лет барон Юло ей неверен; но она своими руками надела себе повязку на глаза, она плакала молча, у нее не вырвалось ни одного слова упрека. В награду за свою ангельскую кротость она снискала глубокое уважение мужа и стала кумиром своей семьи. Любовь, которую питает женщина к мужу, уважение, с которым она к нему относится, все это передается окружающим. Гортензия считала своего отца образцом супружеской привязанности. Что касается Викторена, воспитанного в преклонении перед отцом, в котором каждый видел одного из героических сподвижников Наполеона, для него не было тайной, что своим положением он обязан громкому имени барона Юло, его чину и заслугам; притом у него был какой-то безотчетный, сохранившийся с детских лет, страх перед отцом. Если бы Викторен и подозревал о непозволительных поступках барона, он бы их извинил не только из чувства сыновней почтительности, не позволявшей ему судить отца, но и по обычной в нашем обществе легкости взглядов на поведение мужчин в любовных делах.
Теперь необходимо объяснить, в чем крылись причины беззаветной супружеской преданности этой прекрасной и благородной женщины. Вот в кратких словах повесть ее жизни.
По набору, объявленному Французской республикой, из деревни, расположенной на окраине Лотарингии, у подножия Вогезов, были взяты в ряды войск простые землепашцы, три брата Фишер, и направлены в так называемую Рейнскую армию.
В 1799 году средний брат, Андре, отец г-жи Юло, будучи в то время уже вдовцом, оставил свою дочь на попечение старшего брата, Пьера Фишера, непригодного к военной службе после тяжелого ранения, полученного им в 1797 году, а сам занялся перевозкой военных грузов, взяв несколько подрядов; поручением этим он обязан был покровительству военного комиссара Юло д'Эрви. По вполне естественной случайности Юло, приехав в Страсбург, познакомился с семейством Фишер: отец Аделины и его младший брат были в то время поставщиками фуража в Эльзасе.
Аделину, которой исполнилось тогда шестнадцать лет, можно было сравнить со знаменитой г-жой Дюбарри, как и она, дочерью Лотарингии. Это была одна из тех совершенных, ослепительных красавиц, одна из тех женщин, подобных г-же Тальен, которых природа создает с особой тщательностью, расточая на них самые драгоценные свои дары: изысканность, благородство, прелесть женственности, тонкость душевную, изящество, и все это облекает в телесную оболочку, несравненную по форме и краскам, растертым в той неведомой мастерской, где работает Случай. Эти прекрасные женщины схожи между собою. Бьянка Капелло, чей портрет является лучшим творением Бронзино, Венера, изваянная Жаном Гужоном, для которой натурой служила знаменитая Диана де Пуатье, синьора Олимпия, чье изображение находится в галерее Дориа, наконец, Нинон, г-жа Дюбарри, г-жа Тальен, мадмуазель Жорж, г-жа Рекамье — все эти женщины, сохранившие свою красоту, несмотря на годы и страсти или жизнь, растраченную в наслаждениях, поражают сходством в сложении, в росте, в самом характере красоты, и это наводит на мысль, что в океане поколений существует течение Афродиты, откуда выходят все эти Венеры, дочери одной и той же соленой волны!