Когда Гераська дошел до своего барака, совсем рассвело. Вавила уже старательно отбивал косу, бросил приятелю сердито:
— За девкою гоняешься все, петух кривоногий! А работать-то как будешь, не спавши? Иди, лопай, наполняй свой живот и немедленно — за мною… Понял? Клевер надо косить. Жигарев пай нам выделил. А от него, сам знаешь, не отделаешься.
— Что, все уже на сенокос вышли?
— Другие ведь не гуляют по ночам…
Гераська поднялся на чердак, корзину спрятал в трухлявые опилки и тут же заторопился к отцу Катерины. Увар под окошком набивал на кадки железные ободы. Встретил гостя неласково:
— Опять мне сказку пришел рассказывать?
— Не-ет… Дядя Увар, я пришел тебе сказать: я клад нашел! — Парень не скрывал своей радости.
— В могиле, что ли, копался, которую я завалил. Костей залежалых, думаю, лисы не облизали! — рассмеялся бондарь.
Гераська обиделся. Сегодня он чувствовал себя купцом, и впустую молоть языком у него не было никакого желания. Он повернулся и хотел уйти, но Увар остановил его:
— Не ваш ли эрзянский Всевышний свалил золотую гору?
— Смейся, смейся, дядя Увар! Только зятем я тебе все равно буду!
— Катю силою возьмешь — хребет тебе сломаю. Это уже точно!
— Ладно, я пошел, — Гераська как будто и не услышал угрозы. — Говоришь, золотую гору?.. Ха-ха-ха!
Высоко и гордо подняв голову, Гераська шел, как барин. Что ни говори, а богатство человека меняет!
Кузьма лежал на скамье в своей келии и думал о доме, о близких ему людях, сожалея в душе, что причиняет им столько горя. Ведь царевы псы и их не оставят в покое, загрызут…
Одиночество узника нарушил келарь.
— Пророк эрзянский, тебя сам Строганов Силантий Дмитриевич в гости зовет, — объявил Гавриил. — Игумену так и сказал: «С глазу на глаз хочу с ним потолковать». Купца ведь ты знаешь, неправда ли?
— Правда, знаю. Я у него работал, — холодно ответил Кузьма.
Перед его глазами еще стоял сын Николка. Кузьма лишь сегодня подумал: жизнь сына сломана только из-за него, Кузьмы. Женился бы сейчас на Уленьке Козловой, вон у них любовь какая была! А что теперь? Николке — солдатчина, Уленьке — нелюбимый богатый муж. Уж Григорий-то об этом позаботится…
— Ну чего? Идешь, что ли? — отвлек его от мыслей келарь.
Кузьма подпоясал рубаху, застегнул косоворотку и хотел было уже последовать за Гавриилом, но тот, обернувшись, строго сказал:
— Смотри! У купца дёгтем нас не мажь. Понял?
Кузьма усмехнулся: ишь, боятся его слов!
На улице ждали два полицейских. Молоденькие, совсем мальчишки, над губами пушок цыплячий.
— Глядите, во время его назад доставьте! Не сердите игумена нашего! — учил Гавриил парнишек уму-разуму.
На берегу Волги долго ожидали парома. Наконец он пришел на их сторону. Посередине парома лежали четыре трупа. Как объяснил паромщик, мужики запутались в сетях и захлебнулись.
«Не к добру это», — подумал Кузьма и стал с подозрением всматриваться в сторону Лыскова, словно река могла что-то поведать ему об утопленниках. Но Волга равнодушно гоняла свои волны, они с плеском и шлепками ударялись о края парома, и ничего в этих звуках не разобрать.
Утопленников наконец погрузили на телегу и увезли. Паром отчалил. Темная вода кружила вокруг и будоражила разум. Кузьма вспомнил о встрече в соборе. Филипп Савельев сообщил ему о всех сельских новостях: в Рашлейке родник вычистили, Репештя не сгорела, лишь почернели стволы дубов. Но ничего, весною они снова зазеленеют, оденутся в новую листву и будут красивее, чем раньше. Плохо то, что люди перестали ходить на старое кладбище — боялись. Матрена рассказывала о семье, где все идет по-прежнему: Зерка с Любашей ткут холсты, а ее саму Козлов гоняет сучкорубом в лес.
«Успокаивают, конечно, меня, — плывя по Волге, думал Кузьма. — Думают, мне от этой полуправды легче будет…» И опять чувство вины нахлынуло и потревожило сердце. До самых хором Строганова он винил себя и ругал.