Строители даже не поклонились ему. Нехристи, конечно… Сон от досады пропал. И Вениамин стал думать, как наказать мордовских язычников. С этими мыслями и уснул под утро. На рассвете тяжело приподнял веки — в горнице еще темно, не развиднелось. И холодно, как в склепе. Правда, кто-то прикрыл его тулупом.
— Эй, здесь есть кто? — прокричал он ослабевшим голосом.
Перед ним встала человеческая тень.
— Это ты, Никанор?
— Я, я, владыка. Еще рано, спите. Всю ночь ведь кашляли.
— Ты свечу бы зажег, а то как в земле лежу. Да печь затопи.
Никанор засветил свечу, зажег в печурке дрова, открыл оконце — с улицы потянуло холодком. Чистый воздух взбодрил, рассеял остаток дурных снов архиерея.
— В животе что-то сосет и гудит, как пчелы в майский день, да жалят вовсю, — пожаловался Вениамин своему служке.
— Ночью Сами себя бы увидели, испугались бы, — закашлял в кулак Никанор. — Боялся я, что не выдержите. Эко, думаю, вдруг представится Ваша святость? Аж мороз по коже.
Вениамин опустил босые свои ноги на холодный пол, стал клевать носом.
— Из Макарьева новость сообщили, владыка, — обувая архиепископа, сообщил Никанор. — Корнилий помер… В рай он непременно попадет, все-таки глава святой обители. Всю свою жизнь отдал Господу и монастырю. Как ему в рай не попасть!
«А я недавно с игуменом поссорился! — расстроился Вениамин. В Макарьево он ездил с одной целью: заставить богатый монастырь платить двойные подати епархию. — Еще бы — такую ярмарку под своей рукой имеет! Доходы от нее рекой текут». Корнилий же жаловался ему на постоянную нужду и голод. Говорят, деньги у него в железном кованом сундуке. Без применения силы их не возьмешь!
— На похороны надо собираться! — напомнил о себе Никанор. — Лошади уже готовы, владыка.
Шагая по гостиной, Руновский остановился против огромного зеркала, вгляделся в свое отражение. На первый взгляд ему можно было дать лет сорок, не больше. Высокий, худощавый. Глаза ясные, светлые, словно и нет в его жизни ночей без сна, тяжелых дум и забот. Улыбнувшись своему отражению, Андрей Максимович уселся на диване, обитом зеленым сукном, взял в руки книгу. Как ни старался читать, буквы перед глазами прыгали, словно исполняли какой-то таинственный танец. Князь отложил книгу, задумался о своей покойной жене. Вера Кирилловна перед своей кончиной сказала ему: «Женись… Только бери ту, которая будет тебе по душе». Проведенные в одиночестве годы казались Руновскому долгой и холодной зимой. С Верой Кирилловной он двенадцать лет прожил в счастьи и довольствии. Их любви не было, казалось, конца. Но увы! Счастье не бывает вечным. Все, что осталось после ухода жены, он бережно хранил: мебель, шпалеры, платья, даже пудреницу с пудрой. И домоуправительниц нанимал похожих внешностью на Веру Кирилловну. Но вот недавно в сердце Руновского, к его великому удивлению, поселилась другая женщина — дочь фабриканта Головина Татьяна Егоровна. В Нижнем она была известной светской дамой: в свою гостиную приглашала видных певцов и художников, говорила с ними об искусстве, ставила спектакли.
Впервые Татьяну Егоровну Руновский встретил в кремлевском дворце под самый Новый год. Что-то потянуло его к ней. Возможно то, как она вела себя: смеялась, радовалась, красиво танцевала. Вера Кирилловна была молчаливою, перед людьми не выставляла себя напоказ. Головина же, наоборот, тогда изумила его: в маске и декольтированном платье, шумная, раскованная. Смелыми оказались не только туалеты красавицы, но и ее мысли:
— Андрей Максимович, — сказала она во время первого же танца Руновскому, — в Ваших глазах я вижу осуждение… Нет, нет, не оправдывайтесь, я умею читать мысли… так вот, забудьте все свои сомнения. Обнаженные плечи — это еще не голая душа…
После того разговора между ними притаилось что-то необъяснимое и загадочное. Волнующая тайна.
У Головиных Андрей Максимович и вчера побывал. К себе, в кремлевский дворец, уехал уже под утро.
На улице падал легкий снежок, дул холодный ветер. Несмотря на это, Андрей Максимович отпустил возницу и пошел в кремль пешком. Колокола Спасо-Преображенского собора звали к заутрене. Князю пришла мысль побывать в храме и послушать службу. В соборе было человек двадцать пожилых женщин. Горбатый священник сонным голосом заунывно читал молитвы.
В перерывах, когда он переводил дух, слышалось шарканье веника — в правом приделе сонный сторож лениво мел пол. Горело с десяток свечей и две лампадки. Молению Руновский раньше никогда особого значения не придавал и в соборе вел себя неловко и неумело. Хорошо, что его не узнали. И все равно служба вернула его в далекое детство, когда он вместе с матерью ходил в свою сельскую церковь и ставил свечку пред алтарем. Сейчас ему вдруг захотелось искренне открыть душу Богу. И поэтому Андрей Максимович раздражался, что сторож размахивал возле него веником, что кашляли старухи. В доброе расположение духа он вошел лишь тогда, когда в соборе появилась девушка и опустилась на колени. Гибкая телом, с тонкой талией и толстой косой, которая то и дело соскальзывала с ее спины на каменные плиты пола, она показалась Руновскому воплощением соблазна. Он был уверен, что она горячо замаливала свои девичьи грехи. Сразу вспомнилась Татьяна Егоровна. Ходит ли она в церковь?