Думая про это, Селиван не заметил, как вошла в его келью высокая дородная женщина, закутанная в плащ. Едва переступила каменный порог, сразу же грозно спросила:
— Куда архимандрита девал? Чего он тебе сделал дурного?
Селиван только теперь понял, кто перед ним: графиня Сент-Приест. Она часто бывала у настоятеля и сейчас, видимо, не найдя архимандрита Серафима, решила разузнать у него. «Эко, дура баба, — подумал Селиван, — нашла у кого спрашивать!..» А вслух сказал:
— Мозоли на ногах огнем пылают, душа кровью обливается, поясницу ломит, к дождю, должно быть. — И поднял перед женщиной свои ноги. Софья Алексеевна, уже наслышанная о причудах схимника, быстро сдернула ему сапоги, хотя и сделала это шипя, словно змея. На тонких лайковых перчатках остались черные следы грязи и дегтя.
— Ай-ай, какая жалость! Рученьки свои белые испачкала! Плевать мне на твоё громкое графское имя. Мне твои тридцать серебреников не нужны. Я не Иуда!
Графиня расплакалась навзрыд. Архимандрит Серафим никогда с ней так не разговаривал. Разве это святой перед ней? Не святой вовсе — хитрый вор! Вытерла глаза платочком, зло бросила:
— Где, спрашиваю, Серафим? Зачем ты спрятал его от верующих?
Селиван молчал. Не каяться же ему перед этой женщиной? Его грехи пусть при нем останутся… А вышло всё вот как: в прошлую среду в Лавру прибыл обер-прокурор, заглянул в Андреевский собор, где в это время Серафим проклинал тех, кто, по его мнению, не блюдет обычаи православия. Среди прочих назвал и царя. Этого и нужно было Голицыну. Взбешенный обер-прокурор уже выходил их храма, а тут попавшийся ему на глаза Селиван пожаловался на архимандрита: с ним, дескать, дел никаких не сдвинуть, пора его гнать взашей. И в тот же день приехали солдаты и увезли Серафима.
Куракин бессмысленно, с тупым выражением лица рассматривал бумаги, отправляемые в Сенат. Остановил свой взгляд на той, которая лежала на верху. К бумагам о духовной жизни Куракин обычно не придирался. Сейчас перед ним лежало донесение от Аракчеева. Этот человек был приближенным государя, и он очень дорожил им и ценил его советы и услуги. При его имени дрожали даже влиятельные лица. Он распоряжался судьбою многих: кого казнить, кого миловать, кого за решетку отправлять, кого вздернуть на виселице.
Алексей Борисович крикнул адъютанта и, тыча пальцем в лежащую на столе бумагу, желчно бросил:
— Это дело полностью мне принеси! Понял?
Седовласый полковник взглянул на документ и, как преданный пёс перед хозяином, завертел хвостом:
— Князь, остальные бумаги … Прямо к императору отправлены!
— Давно? — захлопал облезлыми ресницами министр.
— В середине прошлой недели. Дело уже набрало обороты…
Куракин окинул полковника недобрым взглядом, спросил, повысив голос:
— Где теперь… архимандрит Серафим?
— В Петропавловской крепости. По распоряжению Сената.
— Церковь нас любви и добру учит, а мы великого духовника в каземат отправили. О, Господи, прости их, они не ведают, что творят.
— В дальний монастырь думают его отправить простым монахом, — глядя со страхом в рот министра, пролепетал полковник.
Алексей Борисович махнул рукой. Полковник пошел к двери, но, вспомнив что-то, остановился:
— Из Нижнего вам пакет. Сейчас принесу.
Куракин, устало опустившись в жесткое кресло, стал молча читать:
«Министру Внутренних дел, действительному статскому советнику юстиции, князю Куракину А. Б. от Нижегородского губернатора А. М. Руновского. 8-го июня 1809-го года, дело № 1291.
Жителя Терюшевской волости Кузьму Алексеева вместе с его сотоварищами за наветы, которые они учиняли на христианство и православную церковь, в мае 9-го числа сего года, согласно Вашему указанию, решили кнутами не бить, а отпустить домой с миром…»
Куракин подумал о своём шурине, Петре Трубецком, который ждал более сурового и жесткого суда над язычниками.
Медвежий овраг
Захар Камакшев проверял на реке поставленные с вечера неретки. Он не спеша плыл в лодочке по Серёже, орудуя лишь одним веслом. Длинную свою бороду заткнул за ворот, чтоб не мешала взмахивать веслом. Заплывёт в осоку — выдернет со дня свою нехитрую снасть, сплетенную из ивовых прутьев, опрокинет в лодку, — серебристая рыбёшка затрепещет на дощатом дне.