Окся последний раз подняла глаза на иконы и, взвыв раненой волчицей, пообещала, что они не услышат больше ни одной ее мольбы. Она переползла на скамью у стены и, чуть живая от усталости и горя, попыталась уснуть. В душе было пусто, тело болело и ныло сердце. Встать бы да водицы испить, но нет сил. И тут в сенях заскрипели половицы, в избу вошел Игнат Мазяркин. Окся не удивилась. С тех пор, как ей привезли два гроба, Игнат постоянно навещал ее: то дров ей принесет, то рыбы наловит. И все глядел на нее, глядел, будто не мог наглядеться.
Борода у Игната черная, голова тоже, только волосы над ушами поседели. Голубые глаза смотрели ласково и застенчиво.
— Ты уж прости меня, что среди ночи пришел… Не увижу тебя часочек — места себе не нахожу. Очень нравишься ты мне, Оксюшка…
— В жены взял бы?..
— Господи, да я бы всю свою жизнь ноги тебе целовал… Только согласись!
— Стыдливый ты уж очень, Игнат, и трусливый. Мне другого надобно. Мне по душе тот, кто в огонь кинуться не побоится. Почему ты, спрашивается, один из леса вернулся живой-невредимый? Ответь… Вместе со всеми не сражался? Убежал, да?
— Выстрелы я только в лесу услыхал. Ушел от своих, когда еще боя не было, — отступил, побледнев, Игнат.
Окся о чем-то глубоко задумалась, словно забыла об Игнате. Он потоптался у порога, повернулся было уйти, как услышал в след:
— Как рабом родился ты, Игнат, так рабом и помрешь. Хорошо тебе рабом быть?
— Сама знаешь — деваться мне некуда. Других забот у меня нет. Кроме Козлова куда мне идти, кому кланяться, где голову прислонить? Он — правая рука графини, а правая рука всегда сильна…
— Тогда будь рабом до самой смерти! Ступай во двор Козлова, там лошади столько навоза накопили, не вывезешь всю жизнь. Оставь меня в покое!..
Игнат с тяжелым сердцем вышел и отправился в конюшню управляющего, где он ночевал и зимой, и летом.
В это самое время по Верхней улице села не торопясь возвращались с охоты Григорий Козлов, келарь Макарьевского монастыря Гавриил и поп Иоанн.
— Село наше на дыбы иногда становится, а помощников у меня нет… Мне одному народ не успокоить, — жаловался Козлов.
— Попробовал бы еще свои хоромы жизнью монашеской оберегать! — разозлился келарь. — Сами-то на что годитесь?
Козлов испуганно промолчал, хорошо, отец Иоанн выручил.
— Мордву теперь лучше не трогать, — сказал он, — разорвут. А мы их в дугу сгибаем. Надо это делать по-хитрому, умно, потихоньку проникать в души людей.
— Да не дрожи, Мироныч, село ваше зубы-то теперь прижмет: пророком Кузьмой, я слышал, Карл Ребиндер занялся, председатель судебной палаты. Он умеет надевать кандалы! — Гавриил загоготал, как гусак, и хлопнул Козлова по плечу.
Иоанн перекрестил свой лоб.
Свежевыпавший снег скрипел под ногами. Он щедро осыпал охотников, и поэтому они спешили быстрее покинуть улицу. Дошли до дома Козлова. Гавриил вдруг надумал уехать тотчас же в монастырь. Никто препятствовать не стал. Келарь сел в кибитку, и быстроногие его рысаки выбежали на Лысковскую дорогу.
Григорий Миронович вновь почувствовал себя хозяином положения.
— Что теперь будешь делать, батюшка? — спросил он, повернувшись к Иоанну. — В душу народную полезешь? Не выйдет. Народ сам вцепится в твою гриву. Знаешь почему? Не знаешь? Ты больше всех людей обманывал…
— Тьфу ты, богохульник! Сам на себя лучше оборотись. Это ты своих сельчан обираешь до нитки. Ты довел их до бунта… Так что мы с тобою одной веревочкой связаны, оба собаки! — шипел поп и брызгал слюной.
— И все равно я бы тебе советовал убираться из села. Ты в Сеськине чужой, не то что я!..
— Тогда и ты время не теряй попусту, по той же дороге трогай, покедова на шею тебе петлю не накинули! — бросил сквозь зубы Иоанн и поспешил расстаться с управляющим.
Дома Григорий Миронович залез в подпол, где прятал деньги. Наполнил ими мешочек, тронулся в путь. В этом доме ему больше делать нечего. Сына Афоньку он еще осенью отправил в Нижегородскую духовную семинарию. Ульяна живет в Петербурге.