— Ты куда это? — сорвалось с языка Николки.
— Ты не кудахтай, куда-куда! Куда хочу, туда и иду. Могу и с тобой…
У Николки от радости дар речи пропал. Остановились у крайней избы.
— Пойдем к нашему дому, там посидим, — предложила девушка.
— Папенька твой собак не спустит?
— Нынче он с Афонькой на пасеке ночует. Зосим с ними.
— Оранский монах в гости явился? — удивился Николка.
— Был монахом, теперь у нас жить будет. Скит оставил. — Вчера утром Уля слышала разговор нежданного гостя и отца. Отец прогонял нового пришельца, держать того в доме не хотел. Про это Николке она не сказала, конечно, сообщила только: — В скиту нелад идет. Гермоген, тамошний игумен, всех загрыз. Дядя Зосим сказал, что очерствела его душа от монашеской жизни, старость свою в Сеськине хочет провести.
За сельской околицей, миновав пруд, дошли незаметно до пологого склона Отяжки. Именно тут Григорий Козлов выстроил свой новый терем, отделившись от села. Вокруг терема — сад, окруженный высокими, стройными развесистыми липами. Навстречу пришедшим из калитки ринулись две собаки. Но узнав хозяйку, остановились и, скуля, через щель в заборе улезли в сад, где было, видимо, их логово. Но и там еще долго рычали и поскуливали, точно жаловались на свою молодую хозяйку, которая лишила их добычи.
Вошли в садовый домик. Уля зажгла свечку. Домик в две горенки. В маленькой — спальня, а в более просторной стоял стол, вокруг которого — широкие скамейки. В углу большой горницы — божница с иконой Богородицы.
— И вы матери Христа молитесь? — спросил Николка.
— Так папенька велит, — наклонила голову Уля. Робко пригласила гостя сесть за стол, сама устроилась напротив, заглядывая ему в глаза, словно искала в них что-то.
Николка, набравшись смелости, спросил:
— Что, нравлюсь я тебе?
— Нравишься, даже очень… — Уля сконфуженно наклонила голову, — только я боюсь, введу во гнев папеньку, он за богатым зятем гоняется… Да и с твоим отцом он никак не ладит… Твой родитель, говорит папенька, от Христа нас отлучает. Это великий грех. Так и мой дядя говорит.
— А он, дядя Зосим, этого Христа в глаза видывал? За одним столом с ним сиживал, как вот мы с тобою? — разгорячился Николка. — В чем вина эрзянских богов, зачем вы их на колени ставите?..
Уля думала про себя и не раз, отчего село раздвоилось: жители одного порядка в церкви молятся, другого — в Репеште. И сейчас не удержалась, спросила у Николки об этом. Тот долго молчал, наконец ответил:
— Бог небесный, как отец мой считает, один. Всемогущий и невидимый. В Репеште его душа. Она находится внутри старого дуба, на поляне Озкс-Тумо.
— Разочек хоть покажи мне, я посмотрю, где это.
— Ее увидит только тот, кто верит в силу нашего Озкса23 и в наших богов земных, — возгордился Николка.
Уля обиженно надула губы. Увидев это, Николка смилостивился:
— Ладно, приходи на Репештю с нами, увидишь. Вот закончится жатва, осенью опять Озкс проведем.
— Пойду, если возьмешь, обязательно.
Уля встала, из корзины у окна взяла яблоки, стала угощать гостя. Оба с хрустом ели и улыбались. Не заметили даже, как за окном собралась гроза, прогремел гром, горницу осветило синим пламенем.
— Ой, боюсь! — закричала девушка.
— Не бойся, бог грома добрых людей не трогает! — поглаживая девичью руку, успокаивал ее Николка.
— По-твоему, я девушка добрая?
— Ага! — тихо прошептал Николка.
Новый раскат грома заглушил слова его признания.
— Холодное молоко выпила, небось?
— Да, это… сами знаете, буренку мы недавно продали. Вымя у нее что-то испортилось…
— Иди ко мне садись, а то бабы расспросами замучают, — выручил соседа Кузьма.
На поле Кузьма с Николкой распрягли лошадок и, стреножив, пустили их на луг вблизи дороги. Мужики принялись косить рожь. Вначале шел Кузьма. За ним поспешал Филипп, третьим шел Николка. Рожь высокая, густая. Солома хороша и на подстилку, и на корм сгодится, а уж о зерне и говорить нечего. Оно — кормилец дома и основа жизни.
Женщины вязали скошенные стебли в тучные снопы, ставили их в суслоны. Только и мелькали их пестрые передники, яркие платки, да покачивались малиновые кисти Матрениного пулая. Николка остановился поточить бруском косу и встал было перед отцом, тот не пустил.