После чая у Грузинского настроения не прибавилось. Он налил себе рому. Сразу полегчало. Мысли повернули совершенно в другое русло. О беглецах, спрятанных в лесном бараке, думал он теперь. Даже сам губернатор Руновский о них наслышан… Люди — не иголки, в кулаке не утаишь. Глаза князя остановились на часах. Утро не стояло на одном месте. Пора уж и управляющему прибыть. Только подумал князь, а Платон уже на пороге стоит!
— Чего прикажешь, хозяин? — Платон Зотыч отвесил поклон до самого пола.
— Ты видел, как петухи летают? — вдруг огорошил его вопросом князь.
— Да, это… как же, конечно, видел… как не видеть, — промямлил управляющий. Открыв рот, стал ждать, что скажет хозяин дальше.
— Тогда вот что. Хорошенько подумай, как в новые амбары купца Строганова «красного петуха» пустить. В полночь лучше, когда метель бушует. Понял?
— Понял, князь. — Платон Зотыч уже хотел было ускользнуть, Грузинский остановил:
— Следователь Вертелев все еще здесь?
— Здесь, здесь, — снова угодливо завертелся возле него управляющий.
— Пусть зайдет…
Грузинский не успел наполнить очередную рюмку — порог перешагнул следователь. На вид ему лет сорок. Маленький, с юркими, постоянно бегающими глазами. Широкое, заплывшее лицо его покрывал обильный пот. Снял шапку с лысой головы, поклонился князю, потом вытер рукавом лоб.
— Язычника Кузьму помнишь? — сердито спросил Грузинский.
— Который в Сеськине-то проживает? Алексеева?
— О нем говорю. Отвези-ка его в острог, пусть клопов подавит. И это… здорово его не бей. Слышал я, что арестантам ты кочергой животы вспарываешь.
Вертелев хмыкнул, хотел было повернуться и уйти, но князь остановил:
— Сказку о Вогуле слышал?
— Не привелось, — раскрыл перессохшиеся губы следователь. Изо рта его выступали большие лошадиные зубы.
— Тогда, стало быть, послушай! — князь стал рассказывать: — Однажды Вогулу за самовольную ловлю рыбы вздернули на дерево. Спрашивают его: «Далеко видишь?» — «Далеко! — крикнул сверху несчастный. — По морю-океану много-много усатых сомов плывут». — «А дальше чего видишь?» «Бесконечное море и огромные косяки рыб». И ты так же поступай: Кузьму закроешь под замок — глаза его дальше будут видеть. О Сеськине у него допытывай. Поспрашивай, зачем он мужиков на поляну собирает? Какие молитвы там слышны? Кто его помощники истинные? Понял?
— Понял, — кивнул Вертелев.
— У Строганова новую жену видел? — неожиданно о другом заговорил Грузинский.
— Орину Семеновну? Разов десять… Она вчера в Петербург уехала. В кибитке закрытой. И там, по-видимому, муженек ее за рукав держит. Да и правильно делает… — Вертелев схватился за свой живот и покатился со смеху.
Грузинский опрокинул себе в рот налитый ром, сердито бросил:
— Так не забудь про Кузьму Алексеева!
Оставшись в одиночестве, князь еще налил рому и сказал себе вслух:
— Бог не выдаст, свинья не съест!
Птичка прилипла к маленькому, пасмурному оконцу, вглядываясь в темноту горницы, поворачивая то туда, то сюда свою аккуратную головку, словно бы удивляясь: эка, как разделали человека!
В самом деле, грязное и окровавленное тело было избито до неузнаваемости. Лицо в сплошных ссадинах и кровоподтеках. Одежда порвана. Птичка поправила желтое перышко в своем крылышке и испуганно полетела прочь, на высокую сосну, где завела свою печальную песенку, словно сообщая всем об увиденном.
Облизывая запекшими губами прохладу каменистого пола, Кузьма Алексеев шептал в беспамятстве:
— Воды, воды!..
Скрипнула обитая железом дверь. С кружкою в руках вошел полицейский Кукишев, который и в прошлом году его мучил.
— Не сдох еще, эрзянский бог? — скрипнули его зубы.
Протянул ему кружку, сам сел на узенькую скамеечку. Кузьма жадно, большими глотками стал глотать спасительную влагу.
Полицейский с брезгливостью и отвращением глядел на узника.
Напившись, Кузьма попытался встать с пола. Полицейский грубо пнул его ногой:
— Лежи, нечисть! Твоя судьба — в ногах валяться.
Голова у Кузьмы кружилась. Вчера его усердно били двое: Вертелев и этот вот полицейский с дощатым лбом.
От водицы Кузьме стало легче, и он мгновенно заснул. Не слышал, как в темную холодную камеру внесли набитый соломой мешок, даже не почувствовал, как его повалили на него. Кузьма оставался без памяти и на другой день. И все-таки смерть отступила. Только голову по-прежнему ломило, да подташнивало. Словно в омут мутный попал. Он пытался думать о своей жизни, собственной семье, об односельчанах, родичах своих. Но мысли путались, гасли.