— Пожар! пожар! — раздалось на паперти.
— Горим! Батюшки, горим! — закричали в церкви.
Народ заволновался, все крестьяне хлынули толпою к дверям и, давя друг друга, высыпали на погост. Ильменевы вышли из церкви последние. На дворе было светло как днем. Несколько изб пылало на противуположном конце улицы. Вдруг пламя показалось посреди села, а через минуту вспыхнул огонь против самой церкви. Быстро, как огненная река, разлился пожар от одного конца селения до другого, и черные тучи дыма улеглись над пылающими кровлями домов.
Если вам не удавалось никогда видеть пожара в деревне, то, конечно, вы имеете только одно слабое понятие об этом ужасном бедствии; в городе так близка всякая помощь, там есть полиция, которая смотрит за порядком и сберегает имущество обывателей в то время, как хорошо устроенная пожарная команда работает дружно, без замешательства, имея в руках своих все средства, чтобы действовать с успехом; но в деревне, особливо лет сорок тому назад, когда еще начальство не обращало внимания на то, чтобы сельские жители строились просторнее, пожар являл самую ужасную картину разрушения, гибели и беспорядка. Выстроенные без всяких промежутков сотни полторы изб и клетушек, составлявших село Зыково, казались в эту минуту одним обширным костром. Пылающие отрывки соломенных кровель летали и крутились по воздуху; крестьяне, как безумные, бросались в огонь, спасали детей, вытаскивали свое имущество, выгоняли лошадей на улицу; никто не слушал друг друга; каждый думал только о себе. Крик и плач ребятишек, вопли отчаянных матерей, треск от разрушающихся строений — все заглушало голос Ильменева, который, с хладнокровием старого солдата, хотел было сначала распоряжаться и отдавать приказания, но, видя, что никто его не слушает, он велел всем дворовым остаться в деревне и помогать крестьянам тушить огонь, а сам отправился с женою и дочерью домой.
— Не бойся! — говорил он Машеньке, которая дрожала от страха, — до нас огонь не доберется; от нашей усадьбы до деревни с полверсты, да и ветер не в ту сторону.
— Господи, господи! — сказала с ужасом бедная Варвара Дмитриевна, когда, пробираясь задами, она увидела, что почти все селение охвачено огнем, — за что ты нас наказуешь? Чем мы провинились перед тобою? Вот грех какой!.. И в самый светлый праздник!
— И загорелось в трех местах разом! — шептал Сергей Филиппович, покачивая головою. — Ну, это недаром!.. Я провожу вас до дому, а сам пойду опять на пожар! Тут что-нибудь да есть. Уж не по насердкам ли кто-нибудь?.. Уж не сосед ли наш Кочерышкин, с которым мы в тяжбе?.. Чего доброго! от этого негодяя все станется. Что это? — продолжал Ильменев, взглянув на ярко освещенные окна своего дома, до которого оставалось уж не более двухсот шагов, — иль мне мерещится!.. Да у нас в доме суетятся люди!.. Видишь, жена... как будто бы таскают что-то... Ну, так и есть! Дурачье! Я велел им всем остаться на пожаре; так нет, прибежали как прибежали! И, верно, выносятся!
— Ох, батюшка Сергей Филиппович, право, не худо, что они выбираются! Ну, если ветер повернет в нашу сторону?
— Так успели бы и тогда... Скоты!.. Пройдемте вот здесь, садом; тут будет ближе... Да ступайте скорее! Ведь они, пожалуй, сдуру-то весь дом поставят вверх дном!
Сергей Филиппович отворил калитку, и лишь только он вошел в сад, как вдруг тяжкий стон раздался у самых ног его.
— Что это такое? — вскричал Ильменев, отскочив с ужасом назад.
Перед ним лежал человек, весь в крови, с разрубленной головою.
— Вы ли это, батюшка барин? — прошептал умирающий.
— Ах, боже мой, садовник Кудимыч! Что с тобой сделалось?
— Разбойники!
— Врешь! — раздался подле грубый голос, — не разбойники, а удалая вольница рязанская! Милости просим, хозяин; принимай дорогих гостей.
И прежде, чем Ильменев успел очнуться, его окружили, схватили, вместе с женою и дочерью, и, несмотря на отчаянное сопротивление, потащили по дорожке, ведущей к дому.
Если вам случалось когда-нибудь, гуляя в праздничный день за городом, войти поневоле в питейный дом или какую-нибудь харчевню, чтобы укрыться от внезапной грозы, то вы, верно, видали, как пирует и веселится низший класс нашего общества. Без всякого сомнения, эта буйная, неистовая радость, эти безумные восклицания пьяной черни, это скотское и срамное веселие возбуждало в высочайшей степени ваше отвращение, и вы, несмотря на проливной дождь, спешили выйти опять на воздух, чтобы не задохнуться в заразительной атмосфере разврата, чтобы не видеть гнусного порока во всей безобразной наготе его. Теперь представьте себе сборище людей, в сравнении с которым эту беседу налитой вином сволочи можно было бы назвать почти хорошим обществом, и тогда вы будете иметь понятие о том, что происходило в доме Сергея Филипповича Ильменева в то время, когда он со всей своей дворней был на пожаре.
В обширной столовой его барских хором пировали человек тридцать разбойников; одни — в нарядных плисовых полукафтаньях, забрызганных кровью, запачканных грязью; другие — в лохмотьях, в серых зипунах, в красных рубашках с засученными рукавами; у одного за поясом заткнуты были пистолеты, у другого торчал широкий нож; по углам стояли длинные винтовки и рогатины, а посредине комнаты — бочка вина с выбитым дном. Кругом ее валялись стеклянные бутыли и наливки разных цветов стояли лужами на полу. У самых дверей лежал зарезанный старик, дворецкий Ильменева, а подле — внук его, грудной ребенок, с размозженною головою был брошен на кучу разбитых бутылок. По всей комнате валялись узлы с платьем, серебряная посуда, ларцы и окованные железом сундуки. На одном из них сидел человек лет тридцати, в зеленой куртке, небольшого роста, плечистый, с отвратительной красной рожей и обритым лбом. Это был известный есаул Рощина, беглый солдат по прозванию Филин, самый кровожадный зверь из всей этой стаи голодных волков.
— Эй ты, Еж! — закричал он сиповатым голосом одному из разбойников, — подай-ка мне еще стаканчик винца: что-то на сердце невесело. Да куда девался атаман?
— Вон, в том покое; все возится около железного сундучка, — отвечал разбойник, подавая есаулу серебряную чару с вином.
— Да что он ему, словно клад, не дается?
— Ну, вот поди ты! Вишь, так прикован к полу, что и лом не берет.
— Так половицу вон!
— Пытались отодрать, да нет, не поддается; видно, ерши в балку пропущены.
Два разбойника вошли в столовую, волоча за собой огромный дубовый сундук.
— Ну, что ж вы стали? — закричал Филин. — Тащите проворнее.
— Да вот этот мешает, — отвечал один из разбойников, указывая на убитого старика, — вишь, растянулся поперек дороги.
— Постойте, ребята, я подсоблю.
Есаул встал, оттолкнул ногою убитого и помог им втащить сундук.
— Ну, что? — продолжал он, — совсем очистили барскую кладовую?
— Да, почитай, совсем; так, кой-какой хлам остался.
— Так вы бы огоньку подложили; по мне, уж грабить так грабить; чего сам не захватил, так то огнем гори.
— Оно бы, кажись, и так; да разве ты не слышал приказа атамана?
— Какого приказа?
— Да чтоб не жечь барских хором.
— А почему так?
— Про то он знает.
— Он знает, а я не знаю да и знать не хочу.
— Ой ли? Эй, Филин, смотри! ты что-то крупно поговариваешь! услышит Кузьма...
— Так что ж? Что я, холоп, что ли, его? Велика фигура атаман! И кто его атаманом-то поставил? Кого он спрашивался! Дери его горой!.. Да чем мы хуже его!
— Ну, полно, не шуми, осиновое яблоко, не мешай грибам цвести! — проревел один мужичина, аршин трех росту, с огромной курчавой головою.
— А тебя, Каланча, кто спрашивает? — сказал есаул, взглянув исподлобья на разбойника. — Хочу шуметь, так и шумлю!
— Смотри, чтоб у тебя в голове не зашумело! — продолжал великан, зачерпнув ковшик вина из бочки.
— Что, что? — закричал, подойдя к нему, Филин. — А крепко ли твоя-то башка на плечах держится?
— Да что ж ты, в самом деле, хорохоришься! — сказал Каланча, приостановясь пить. — Много ли тебя в земле, а на земле-то немного. Вишь, богатырь какой! Завалился за маковое зерно да думает, что ему и черт не брат.