Надежда: Слышите? Она здесь!
Надежда прислушивается.
г-жа Петрович: Что?
Надежда: Как «что»?
г-жа Петрович: Я ничего не слышу.
Надежда: Какой же вы сложный человек.
г-жа Петрович: Вы дерзкая и отвратительная.
Надежда: Я дерзкая? Но почему? Что такого страшного я сказала?
Г-жа Петрович смотрит на девушку с глубоким осуждением.
Надежда: И почему вы на меня так смотрите? Чем я вас так страшно обидела?
Г-жа Петрович обиженно отворачивает голову. Бабушка Надежды где-то в глубине квартиры снова начинает напевать. Надежда радуется, нервничает, кричит. Все в одно и то же время.
Надежда: Вот. Вот сейчас! Только не говорите, что не слышите!
Г-жа Петрович действительно ничего не слышит. Может, она немного глуховата, а может, и нечего слышать. Может, Надежда слышит то, что другие не могут слышать. А может, мы, благодаря ей, слышим то, чего вообще нет.
Надежда: Это моя бабушка! Это поет моя бабушка! Слышите?!
Надежда хватает г-жу Петрович за руку, трясет ее. Та пугается, уворачивается.
г-жа Петрович: Что с вами, девушка?!
Надежда ненормальным голосом зовет бабушку.
Надежда: Бабушка! Ба-буш-ка!!!
Пение опять прекращается. Надежда разочарована. А г-жа Петрович, как будто специально, говорит.
г-жа Петрович: Я ничего не слышу.
Да еще и добавляет.
г-жа Петрович: Там никого нет.
Надежда смотрит на эту женщину, стоящую перед ней, и все свое бешенство по отношению к старым людям, и из-за Симича, и из-за своей родной бабушки, которая ведет себя как дух, и из-за самой г-жи Петрович, она выражает так.
Надежда: Вы глупая, потому что старая. А поскольку вы старая, вы умрете.
Надежда уходит. Г-жа Петрович действительно старая, может, немного и глупая, и действительно умрет. Но не хорошо напоминать ей об этом. Поэтому она грустнеет.
г-жа Петрович: Как вам не стыдно!
И Надежде действительно становится стыдно. Она останавливается и не знает, что сказать. Она только смущенно процеживает.
Надежда: Извините.
Г-жа Петрович стоит и ждет. Затем садится на свой чемодан. Слышится раскат грома.
Затемнение
Терасса в доме Фредди. Большой обеденный стол, за столом сидит Дада, ее брат Фредди и их отец. Хотя у их отца и есть имя, но те, кто его пригласили, уже давно зовут его просто Йович. Уже долгое время его никто никак не называет, поэтому будем звать его Йович.
Фредди и Дада действительно похожи чем-то, что вызывает отторжение. Они оба красивы, белокуры, свежи… Они похожи на какие-то украденные портреты псевдо-ренесансного мастера. В их тарелках очень маленькое количество какой-то еды, хотя и это никто не ест. Фредди и Дада еще хоть что-то пожевывают, Йович — ничего. Его тарелка, вилка, нож и бокал остаются нетронутыми. Йович сидит молча, не смотрит ни в тарелку, ни на своих детей, ничего не трогает, только опирается на свою трость, как будто в любой момент готов встать и уйти отсюда. Смотрит куда-то вперед. Фредди отодвигает тарелку.
Фредди: Больше не могу.
Дада: Давай еще немного.
Фредди: Меня еда страшно раздражает. Как только поем, чувствую себя, как свинья.
Дада: Но, дорогой, выглядишь ты замечательно.
И это действительно так.
Фредди: Потому что я слежу за этим. А ты, дорогая, напротив, выглядишь отвратительно.
Но это не так.
Дада: Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.
Фредди: У тебя месячные?
Дада не выдерживает.
Дада: Фредди!
Дада вообще-то не может подвинуться к столу ближе из-за своего живота.
Фредди: А, ну да. Я постоянно забываю об этом твоем отпрыске в животе. Поэтому тебе и не хорошо.