Первый мемуар Лобачевского «О началах геометрии» появился в 1829 г. в «Казанском вестнике». Через 11 лет изданная в Берлине на немецком языке эта работа попала на глаза Гауссу. Из писем Гаусса видно, что работа Лобачевского глубоко его взволновала. И Гаусс не замедлил отреагировать на нее. Но не публичным признанием новой геометрии, а совсем иначе. Гаусс немедленно представил Лобачевского в члены-корреспонденты Геттингенской академии наук, и Лобачевский был избран. В представлении Гаусс, отмечая, как полагается и сейчас, большие заслуги ученого в математике, ни словом не обмолвился о неевклидовой геометрии, будто ее вообще не существовало. Не написал Гаусс ни слова и самому Лобачевскому ни тогда, ни потом. А Лобачевский ждал и недоумевал. Ведь одного слова Гаусса было достаточно, чтобы избавить его от бесконечных насмешек и унижений, а главное дело его жизни — его науку — сделать признанной. Гордость не позволяла Лобачевскому начать разговор с Гауссом первым. А Гаусс молчал, хотя в течение всех этих 30 лет (Лобачевский пережил Гаусса всего на один год) следил за работой Лобачевского.
Будучи в преклонном возрасте, он начал изучать русский язык, чтобы, как он писал астроному Энке, «…прочесть побольше сочинений этого остроумного математика» [Там же, с. 232]. Хотя Лобачевский непрерывно печатал свои труды и в немецких, и во французских журналах, Гаусс оправдывал изучение русского языка в том же письме к Энке просто: «Труды Казанского университета содержат массу его сочинений». И за 30 лет ни одной попытки связаться с Лобачевским хотя бы письмом! А друзьям он писал: «Лобачевский называет ее (новую геометрию) воображаемой геометрией. Вы знаете, что я уже 54 года (с 1792 г.) имею те же убеждения; по материалу я, таким образом, в сочинении Лобачевского не нашел для себя нового; но в его развитии автор следует другому пути, отличному от того, которым шел я сам; оно выполнено Лобачевским с мастерством, в истинно геометрическом духе» [Там же, с. 235]. Иметь те же убеждения и ни разу не сказать об этом публично, ни разу не послать слово одобрения самому Лобачевскому!
А Лобачевский жил и работал. В 1816 г. 24-летний Лобачевский был избран экстраординарным профессором. Несколько раз выбирался деканом, а в 1827 г. стал ректором Казанского университета. Он принял Казанский университет «в состоянии полного разложения как в научном, так и моральном отношении» [27, с. 287], университет, который представлял «жалкое и постыдное зрелище». Вскоре после вступления на должность ректора Лобачевский писал: «Сперва по предположению только, а теперь по собственному опыту могу сказать, что должность ректора огромна… Я уверен, что Вы не примете слова мои, будто я хочу увеличить в Ваших глазах мои труды. Не хочу также слишком мало и на себя надеяться. Наконец, мой нрав не таков и правила, чтобы унывать и раскаиваться, когда нельзя помочь чему. Простительным мне кажется робеть, когда еще надобно решиться, но когда дело решено, то не надобно падать духом. Так Вы заметили, без сомнения, сколько я колебался и искал даже уклониться; теперь хочу быть твердым и стараться всеми силами» [28, с. 75].
Таким он был во всем и во всем старался «всеми силами». Он читал лекции почти по всем разделам математики: по опытной физике, астрономии, гидравлике и гидростатике. Он выстроил при университете химическую лабораторию и физический кабинет, астрономическую обсерваторию, анатомический театр с клиниками; при этом он старательно изучил строительное дело и архитектуру. Он собрал блестящую библиотеку и выстроил для нее сводчатый зал, был одним из инициаторов создания Казанского экономического общества.
Лобачевский был настоящим рационализатором не только в научных и общественных делах, но и в ведении собственного хозяйства. У себя в имении он разбил сад и ввел свою оригинальную систему травосеяния, разводил породистый скот и даже был награжден серебряной медалью за мериносовую шерсть, представленную на Петербургской сельскохозяйственной выставке. Он построил плотину и водяную мельницу, придумал новую форму улей. Правда, в этих делах его преследовали неудачи, которые привели в конце концов к разорению, но до конца своих дней Лобачевский оставался верен себе: «…мой нрав не таков и правила, чтобы унывать и раскаиваться, когда нельзя помочь чему».
И так же в своей геометрии. Он работал над ней непрерывно в полном научном одиночестве и создал ее в настолько завершенном виде, что потомкам осталось только применить ее. Не был одинок Лобачевский только для одного человека — Гаусса. И не только потому, что Гаусс сам пришел к неевклидовой геометрии и полностью признал для себя труды Лобачевского, а потому, что в руках у Гаусса был еще один труд — полное и последовательное изложение основ новой геометрии молодого венгерского математика Яноша Бойаи. Янош Бойаи вошел в историю науки наряду с Лобачевским как создатель неевклидовой геометрии. Но это благодаря потомкам. Яношу не было и 20 лет, когда он создал свою геометрию. Отец Яноша, Фархаш Бойаи, близкий друг Гаусса, вместе с ним занимавшийся в молодости параллельными линиями, то молил, то грозно предостерегал сына от занятий этой «беспросветной тьмой». Но Янош победил эту «тьму». Он писал отцу: «Правда, я не достиг еще цели, но получил очень замечательные результаты — из ничего я создал целый новый мир!» [29, с. 18].